— О чем? Я не знаю ничего, я просто подрабатываю, — начинает оправдываться курьер, но я не слушаю его лепет, делаю жест рукой. Дамир опускает свою ладонь на плечо пацана и говорит:

— Не ссы. Просто побеседуем, — и увлекает его за собой, оставляя меня одного с документами.

Я надрываю хрусткую бумагу с одной стороны, тишину кабинета пронзает звук рвущейся бумаги. Выуживаю несколько листов, сначала не понимая, что это — ни начала, ни конца, просто пункты из договоров. Что-то чертовски знакомое.

Вчитываюсь в них, но это дается с трудом — словно сквозь туман пытаюсь уяснить суть. А потом до меня доходит, и нервный спазм заставляет дергаться всю правую часть лица

Эти документы стоят огромных денег. И часть договора, что я держу в руках, не должна оказаться у левых людей.

Но вот он, мать его, передо мной. Через кого? Как? Мы даже электронной почтой не пользовались.

Сажусь перечитывать его еще раз, внимательно, не понимая, почему на замену только эти листы. Мне приходится читать его во второй, а потом еще и в третий раз, чтобы найти ту самую загвоздку — одно слово в пункте об ответственности сторон.

Где ее несет не арендатор, а собственник. А значит, если случится пожар, и здание сгорит к хренам собачьим, то арендатор не выплатит деньги, чтобы покрыть ущерб, и собственник останется без всего.

А он случится, этот пожар. Эта цель договора, — отмыть бабки, скрыть грешки, и моя подпись на нем гарант того, что сделка чистая.
Два одинаковых листка, которые я должен заменить в договоре, где уже стоит чужая подпись и теперь добавится моя. Сердце колотится быстро-быстро, рискуя сделать брешь в моей грудной клетке.

Телефонный звонок как контрольный. Стандартная айфоновская мелодия раздается по кабинету, я смотрю с отвращением на экран, но трубку беру. Не время эмоциям.

— Арслан, ты понял, что нужно сделать? Договор уже вступил в силу, сегодня ты должен отдать обратно подписанный экземпляр господина Головина. Я прав?

— Где ребенок? — мяч не на моей стороне, но я пытаюсь, пытаюсь черт возьми бежать быстрее, чем есть резервов, только бег этот в никуда.

— С ним все хорошо. Пока, — делает акцент на последнем слове, а у меня снова — кровавая пелена перед глазами.

— Я хочу ее услышать. Без этого можешь подтереться своими договорами, ты меня понял?

Долгое молчание, шорох. Я вжимаю трубку в ухо, боясь упустить хоть какой-то звук, но ничего не слышу.
За моей спиной открывается дверь, я не глядя, показываю кулак, — чтобы никто не посмел нарушить мое ожидание голоса ребенка.
Ребенка, которого ни разу не видя живьем, я начинаю ощущать своим. Хотеть защитить. Спасти.

Удивительное и страшное чувство: оно делает тебя беспомощным и уязвимым, потому что за себя ты можешь постоять, за себя не страшно.

А за крохотную девчонку, которую украли у мамы, которая содержится в черт пойми каких условиях, как ее кормят, кто за ней приглядывает, что ей говорят, как касаются — ничего этого не известно.

При мысли о том, что ей могут причинить вред, кровь в жилах кипит, мышцы, готовые броситься в бой в любую секунду, напрягаются.

Но пока я сражаюсь с ветряными мельницами, а личность падлы, что манипулирует мною таким низким методом — так и неизвестна.

— Ну-ка, кто у нас тут? — голос по-прежнему звучит металлически, но я слышу в ответ детский лепет, испуганный, и представляю, как чужой мужик тянет руки к дочке Карины. Убью.

Не просто убью — кишками наружу выпотрошу, чтобы собаки его жрали, а он подыхал и все это видел.

— Скажи: папа, — говорит он, точно издеваясь, и видимо, подносит трубку ближе к ребенку.

И Лея, несмотря на страх, делает то, что ее просит незнакомый и страшный дяденька. Говорит первое в моей жизни: