— Хуже собаки жить? Для такой доли ростил меня, отец? Я ведь тоже слыхала про старца с железной рукой, у него лицо и тело посечено нашими мечами в битве на замерзшем озере, он там двух сынов потерял. Подумать страшно, как примет теперь меня – росскую княжну? Шилом в его глазу буду… И на кой же он мне сдался - старый калека с чужим языком!

Вспыхнуло морщинистое лицо князя Ядрея, острой занозой впились в сердце горькие слова любимой дочери. Но разум быстро взял верх, остудил вскипевшую кровь.

— Ты всегда была храброй, Отрада. На медведя ходила со мной, не боялась ни рева звериного, ни костного хруста, ни льющейся крови из разворошенной раны. Помнишь, как второй после Жмура воткнула нож в холку дикого кабана, как на лету сбила коршуна, унесшего самого бойкого петушонка? Тебе ли бояться старого мужа, пусть у него даже правая длань из железа…

Князь прижал лоб к разогретой голубой плитке печи и подавил вздох.

— Как не поймешь? Нужен мне верный человек в свейской земле. Укороти гордость, окрепни разумом. Милая, угодливая жена читает мужнюю душу словно раскрытую книгу. Когда снова решат двинуть на нас железную рать, ты подашь весть и мы будем готовы.

Отрада неслышно подошла к отцу, обняла за пояс, прижалась лицом к рубахе.

— За Ингваром пошли, он поможет одолеть свеев.

— Забудь! Пока жив и сижу в Городце князем, не бывать тебе женой проклятого оборотня.

— Не хочешь ты моего счастья, отец… - горестно прошептала Отрада. – А ведь я могу убедить Ингвара принять Новобога и поднять стяг с его ликом заместо прежнего.

— Ингвар не чтит наших богов, думать о союзе с ним – губить душу, - отрезал Ядрей.

— А ты чем лучше, если сменил веру дедов на выгодные торговые договоры? – не унималась Отрада.

Нахмурился князь, медленно повернулся и схватил дочь за косу.

— Долго я вопрошал волхвов и сам предавался раздумьям, пока не нашел тропу среди бурелома сомнений. Бог для меня всегда был един – Пресветлый Сварог. Но ведь он каждую зиму слабеет и умирает, чтобы возродиться к весне. Может, так и старая вера наша должна в лихие года затаиться, набраться сил, а, может, и вовсе сменить личину, чтобы враг не приметил. Тем сильнее будет сиять потом… Что проку погибнуть без славы и пользы, загубив память и язык предков? Смиряясь, себя сохраним и свои корни крепко в чужое пустим.

— Пусти, отец, душно! – взмолилась княжна.

— Вижу, слова мои от тебя далеки, все скучаешь о своем летуне нечистом. Вы с ним два сапога пара – только о себе и заботы. Избаловал я тебя, жалеючи, - вынь да положь все, что на ум запало. А только сейчас будет, как я скажу!

Осердясь, Ядрей кинул дочь на пушистый хорассанский ковер и вышел из светелки. Отрада закусила конец косы, чтобы унять рыданья и долго смотрела на потолочную роспись – там плясали среди зеленых листов резвые лошадки, а на деревах распахнули крылья птицы с человечьими головами.

Но ежели разобрать крышу откроется пасмурное небо, в глуби которого вот-вот покажутся игольчатые звезды, далекие и холодные, как глаза Ингварда.

«Знаешь о моей беде, так чего медлишь, любимый… Жизни лишусь, а другому не дамся!»

Брякнуло в сенцах, старая боярыня Потвора Мякишева приоткрыла двери, вошла, не спросясь, близкая родня - ей все можно, выкормила, вынянчила Отраду после смерти княгини-матери. Души не чает в княжне.

Вот и сейчас округлила заплывшие глазищи, запричитала:

— Что же ты, голубушка моя, на полу белой рыбкой бьешься? Отец позволил к тебе скоморошку пустить, повеселит к ночи.

— Никого не хочу… Уйди-и… - простонала княжна.

— После жалеть будешь, Отрада Ядреевна, - со значением произнесла Мякишева. – Ну, коли собралась за море к немилому, так валяйся дальше сухой лесиной.