Гуманистический психолог Э. Фромм с немалой долей ужаса и весьма пристрастно обсуждает особый тип насилия – «архаическую жажду крови. При этом речь идет не о насилии психопата, а о жажде крови человека, который полностью находится во власти своей связи с природой…Речь идет об опьянении жизнью в своей крайне архаической форме; поэтому человек, после того как он достиг на этой архаической почве соотношения с жизнью, может вернуться к высшему уровню развития, а именно к утверждению жизни через собственную человечность. При этом следует здесь иметь в виду, что эта склонность убивать (уравновешенная готовностью быть убитым. – З.Н.) не то же самое, что любовь к мертвому. Кровь тождественна здесь эссенции жизни» [106].

Эту тему мы подробнее рассмотрим в статье о теме смерти в жизни и искусстве воинской касты, здесь же хочется просто отметить: смерть и погребение в земле как возвращение к матери и возрождение к новой жизни – это земледельческий архетип, так в земле умирает и возрождается зерно, этот архетип прослеживается и в культуре наших предков: древние погребения в позе зародыша, сказки, в которых главный герой должен зарыть в землю кости животного-покровителя, чтобы обрести покровительство в новой форме, богатство и т. д. Но собственно кочевой архетип – это не смерть-возрождение, иначе, реинкарнация, а смерть как кульминация жизни, ее апофеоз, вознесение на принципиально другой уровень.

Все еще актуальный казахский обычай «cыбаға», когда определенные фрагменты туши сохраняются для угощения определенных лиц, исходя из взаимных отношений родства, или порядок подачи блюд с определенным размещением муше на тоях, так же как и обычай угощать детей бараньими ушами, языком и др. с определенными присказками, сказки о том, как бедняк умно разделил тушку гуся и т. п. – все это рудименты коллективной трапезы – жертвоприношения тотема.

Проанализированные С. Кондыбаем в Книге третьей «Мифологии предказахов» сказки о старухах с зооморфными рудиментами (например, с «птичьей или костяной ногой»), о трех калеках, которых эта старуха проглатывает и возрождает здоровыми, о расчленении этой старухи, в косточке своего мизинца спрятавшей героя-музыканта, так же как и представления о лишней кости у прирожденного шамана, о шаманской инициации, когда духи расчленяют будущего шамана, меняя ему некоторые органы, – все это и многое другое, например, русские сказки о Кощее Бессмертном и Бабе-яге Костяной Ноге, есть наше наследие, осколки анатомического кода, созданного охотниками и скотоводами. Ранее упоминалась гипотеза о происхождении сакрального отношения к числу семь от семи шейных позвонков.

Подведем итоги. Если земледелие, по словам М. Элиаде, дало человеку Откровение о фундаментальном единстве всей органической жизни (аналогии между женщиной и полем, между половым актом и посевом), отсюда же – более глубокий, интеллектуальный синтез: ритмичность жизни, смерть как возврат к единству, то скотоводство эту интеллектуальную интуицию единства органической жизни, ритмичности жизни сформулировало совершенно на другом уровне. Оценить разницу можно, сопоставив земледельческий цикл длиной в один год и цикл тенгрианского календаря в 60 лет.

Анатомия и физиология животного (и человека) являются гораздо более сложными, чем строение и функционирование растения, к тому же индивидуальная (а для скотовода каждое животное даже в многочисленном табуне или отаре имеет индивидуальный облик и характер) и коллективная жизнь животных представляет, как минимум, не менее богатый материал для наблюдений, чем вегетативный цикл в земледелии. Поэтому неудивительно, что у наших предков возникает не просто представление о единстве органической жизни, возвращении в смерти к единому началу, но представление о сложных структурах, взаимодействии взаимосвязанных и соподчиненных частей единого организма, их иерархии, о равновесии и гармонии их деятельности. Эти представления о системности переносятся с уровня отдельного живого организма на родовой коллектив, человеческое сообщество, природу и мир в целом