– Раньше тебе мешали мысли, Фортран, а теперь Стендаль помешал.

– Я есть хочу. Давай я сбегаю в магазин? Тут есть один круглосуточный. Там знакомая моя работает кассиршей.

– Нет уж. Я и дверь заперла на ключ. Жди тебя потом ещё двадцать лет.

* * *

Но есть хотелось не ему одному. В чайник набрали воду и поставили на электрическую плиту. Вода забулькала минут через десять, а они тем временем грели руки у пузатика. Потом запустили туда картошку в мундире – по две на каждого – и стали ждать, вдыхая аромат неповторимых студенческих лет.

* * *

– Хочешь, я за солью к соседке схожу?

– Даже не думай об этом. Сам меня грей и грейся.

– Ты простила меня?

– Думаю. А почему ты мокрый, под ливнем, беспризорный?

– Я из дома ушёл вчера. Совсем.

– От Тани?

– Да. Как и ты – без всего, в одних трусах.

– Ну, я не такая дура оказалась. Я с матрасом, сеткой картошки и со своей машиной.

– Вот так никогда и не знаешь, кто из нас дура, а кто дурак.

– А я по-другому тебя и не воспринимала. Ты всегда был такой.

– Какой?

– Тёплый. Родной.

Они лежали, обнявшись, мокрые, на подушках из Стендаля (по два тома под голову), дрогли и, конечно, не могли заснуть. Матрас шуршал от каждого движения их тел. Плёнку с него снимать не стали, чтобы не оставлять разводов – вдруг что потом другое подумают? Васька крепко прижимал Надю к себе; да что там – вжимал, делая вид, что дремлет.

Неожиданно для него Надя развернулась и уставилась в глаза. Он не отводил взгляда. Всё это было так… Как не бывает. И это «не бывает» наяву, сейчас, рядом с ним.

– Почему ты сбежал от меня тогда, в два ночи?

– А сейчас сколько?

– Без минуты два.

– Ты помнишь ту ночь, тот дурман полыни на пустыре? Помнишь?

* * *

По заведённой кем-то традиции, оба потока с технического факультета отправлялись в городской стройотряд после второго курса перед третьим. Памятник тому человеку следует поставить. Двадцать лет, парни и девушки, в студенческих общежитиях, на разных этажах – и всё лето! Золотой ты наш неизвестный всем человек. От всей души спасибо.

Перед этим прошли переформирования групп. После второго курса и по результатам сессии разрешалось выбрать специализацию. Василий с двумя своими согруппниками перешёл в группу теоретической физики – один другого умнее. Что потом было? Проще сказать, чего не было: не было зависти друг к другу, не было желания подставить ножку. А была общая радость, что они избранные. На отдельно взятом факультете была дружба. Эта избранность аукнулась всем – читальные залы до закрытия, буфеты с оставшимся горошком без сосисок. И через десять лет просыпался Василий от того, что на экзамен надо спешить, а он не готов. Но это всё будет потом, а сейчас начиналось лето.

* * *

Ваську – вероятно, из-за простоты имени, – приставили к граблям. Приезжал самосвал, скидывал чернозём, и будущие доктора и кандидаты бодренько лопатами раскидывали по облагораживаемому пустырю землю. Васька был в этом деле самым главным – вальцовщиком. Им-то что? Накидали – и дела нет. А вот теперь Василий выравнивал это всё так, что ровненько-ровненько, грабельками, да так… ну, словно паштет на хлебушек. Это искусство, а не лопатой махать. Не каждому дано. А ещё он рассказывал музыку. Это любили все его друзья, намахавшись лопатами. Василий знал всю «Пиковую даму», все партии, и, изменяя голос, воспроизводил сцену за сценой, не выпуская грабли из рук. Правильно сделали, что грабли доверили.

* * *

Надю определили, как почти всех девчонок, в штукатурщицы: мастерок, валик, стремянки, ведро, раствор, клей, побелка… Скольким домочадцам этот опыт аукнулся потом не только благом?