Кажется, за следующие пару недель мы вынесли тонны (в буквальном смысле тонны) уже никому не нужных вещей: одежды, обуви, безделушек, посуды, каких-то банок, кусков пластмассы, чахлых вазонов, полотенец и тряпок, тысячу вешалок, скляночек, бутылочек, статуэточек, картин, садовых фигурок с отбитыми ушами, ковриков, тюбиков, просроченных шампуней, пуговиц и обрезков ткани.

Даже кусок какого-то размороженного мяса, уже с душком.

На стенах висели клочья пыли, под ногами хрустел песок. Половицы скрипели так жалобно, что плакало сердце.

Мы драили, чистили, отскребали, отковыривали, размачивали, вытирали, протирали насухо и снова драили, чистили, отскребали и отковыривали… Кожа на моих руках превратилась в пемзу и потрескалась, лицо из-за постоянного контакта с химией и пылью отекло и шелушилось. Однажды я просто легла на пол и заплакала. Не слезами разочарования или тоски, злости или сожаления – а именно слезами усталости, где-то между истеричным смехом и скулежом.

Помогало держаться то, что нам достался прекрасный ухоженный сад. И добротный, построенный когда-то с огромной любовью, дом. Внешнее легко подправить, были бы деньги. Главное – основание. То, что внутри.

И те, кто.

Потом мы катались по городам и весям, переоформляя счета, меняя прописку, перезаключая договоры. Ездили в строительные магазины, искали матрас, кровать, светильники, лампочки, розетки, обои и необходимые для ремонта инструменты.

Саша приходил с работы и заступал на вторую смену: выдирал из стен гвозди, снимал ненужные провода, врезал замки, вешал люстры и рольшторы, без конца что-то чинил, подкручивал, поджимал, подклеивал, силиконил, цементировал, шкурил и красил. В общем, делал так, чтобы не скрипело, не дуло, не шаталось, не царапало и не висело на одних соплях.

Дом отчаянно нуждался в мужских руках и заботе.

На все вопросы в духе «Как вы обживаетесь?», я неизменно отвечала одно: «Мы заеба*ись».

И при этом – были счастливы.

Очищенный, вымытый, теперь уже невероятно просторный дом словно просыпался ото сна, выходил из небытия, напитывался новой жизнью. Подбрасывал подарки: то альбом со старыми марками, то книжку из детства, то банку малинового варенья.

Так мы понимали: дом принял нас.

Духи дома говорили нам спасибо.

И кажется, будто города, этой «большой земли», никогда не было. Всегда была только эта тишина, дождь и ветра. А города не было.

И тебя тоже – не было. До этого – не было.

Дом учит не бояться, здесь жизнь и смерть всегда рядом. Ростки, листья, гниль, мох, черви, личинки и пауки; здесь всегда кто-то кого-то ест, и руки твои поцарапаны, а ты – покусан; здесь птицы иногда бьются в окна, улитки пересекают задний двор, как плац, а ты сгребаешь листья и гнилые яблоки по весне, и дым от разведенного в саду костра проникает под кожу.

Открытый огонь становится привычной стихией. Запекаешь мясо на гриле не потому, что сегодня какой-то особенный день и вам удалось выбраться к кому-то на дачу, а просто потому, что ты можешь это сделать – выйти в сад и развести огонь. Или никуда не выходить и развести огонь дома, в камине. Начинаешь заранее различать, какие поленца будут стрелять, что сгорит быстро, что – будет долго кашлять, коптить и сипеть, да так и не разгорится.

Я долго привыкала к тому, что теперь можно громко говорить.

Я никогда не думала, что это что-то такое, чему мне когда-то придется учиться.

…Незадолго до рождения ребенка к нам приезжали друзья. Ночевали, хозяйничали на кухне, скрипели половицами, сновали туда-сюда. А я стояла в ванной, смотрела на разбросанные тут и там вещи, баночки и тюбики, чужие щетки в стаканчике рядом с нашими и чувствовала такое тепло, такую неподдельную нежность, что перехватывало дыхание.