Я всегда очень четко различаю для себя, с кем – о работе, пирогах и книгах, а перед кем – вывернуться наизнанку; к кому – приползти с выдранным клоком шерсти, попросить пожалеть. Очень чувствуется, для кого ты статичный образ, счастливый и сильный (крайне редко имеющий нечто общее с реальной тобой), а кто – готов принимать тебя и в горе и в радости, и в остатке и в сладости, и в невыносимой легкости – и в невыразимой тяжести бытия.

Это – безопасные люди. Люди, которые знают цену доверию и боли, молчанию и активным действиям, словам и поступкам, уместным в данный конкретный момент. Люди, при мысли о которых не становится муторно от заранее известной реакции, годами разыгрываемой как по нотам: хмыкнуть, скривиться, уйти в нотацию, закатить глаза. Вот таким, из последних, проще не сказать, чем потом объяснять, продираясь через упреки, как через розарий, поминутно останавливаясь, чтобы перевести дух, не слететь с катушек от раздражения, выковырять шипы.

Ты живешь один раз, и однажды тебе перестает быть нужным, чтобы кто-то постоянно указывал тебе, что ты делаешь не так, – пусть даже из самых светлых и искренних побуждений. Подобная «доброта» хуже самого токсичного растворителя – не дает никаких опор, но все больше расшатывает и мешает; звуковыми помехами врывается в твой эфир, цепко хватает за ногу чувством вины и силками «надо». «Слушай сюда, слушай меня, я тебе говорю как лучше, и чтоб перед людями не стыдно было» – и внутри мгновенно включается заглушающий «белый шум», и так жалко становится времени, потраченного впустую.

Спасибо, не надо – не надо такой доброты, такой навязчивой пелены советов со всего света, замшелой экспертности с вышедшим сроком годности, отсылок к великим книгам и авторам ни о чем. Мы теряем такт и забываем, что если не спрашивают, не просят – то и оценки твои не нужны, потому что ситуация, в которой другие варятся, имеет с тобой так мизерно мало общего: если ты во что-то сам не вложился – деньгами ли, другими какими ресурсами, и особенно если не рисковал чем-то для тебя важным, не ставил на кон последнее, не проходил вместе с тем, кому советуешь, через груз сумасшедшей ответственности и стресса, то не надо тогда лезть за праздничный стол без спроса, тянуться руками к самому сахарному калачу. Говорить потом: «Ой как вкусно, но можно было бы и вкуснее, запомни, Марфа: будешь в следующий раз работать с тестом – зови меня».

Безопасные люди – те из твоего окружения, с которыми разговоры – не спарринг на ринге и не интеллектуальные игры на «слабо», не словесный пинг-понг «ну давай, удиви меня, переплюнь» и не волшебный коктейль из юмора и сарказма. Все это может быть, но в те спокойные и сытые времена, когда тебе в кайф, и сил поерничать и покуражиться более чем в достатке. Но вот когда не смешно, а темно, и непонятно что за окном, и беззвездно небо – идешь не за блеском елочной мишуры, а за тем, что поддержит и напитает; к тем, кто выслушает и поймет, а главное знает: все пройдет, не всегда – бесследно, но —

«Ты точно справишься, я тебе говорю. А пока – иди сюда, дай я тебя обниму. Обниму, мою хорошую, – и подую…»

В последний день зимы мы совершили то, к чему шли несколько лет: уехали из Минска, чтобы жить возле леса, топить камин и ходить босиком по скрипучим половицам. Быть в долгах как в шелках, но по крайней мере знать, ради чего. Мы не рассчитывали, что это будет легко, но точно знали, что оно того стоит.

Когда поздно вечером в пятницу мы ввалились со всем барахлом и клунками в наш – уже наш – дом, то было стойкое ощущение, что его покидали впопыхах, как в ночь перед арестом. Хозяйка не сильно запаривалась: она просто оставила убирать весь хлам нам. Все тринадцать лет чьей-то чужой жизни, выглядывающей из каждой щели, запертой в шуфлядах комодов, спрятанной за дверками шкафов, брошенной на пол.