С минутами избиения хватка рук избранного, крепко охватывающих голову, слабеет. Удары наносятся четче по голове и шее. Прыжки по груди ломают ребра. Коленные чашечки выгнуты в обратную сторону. Крики превращаются в предсмертное кряхтение.

– Вы сгорите в аду! Все вы! – он лежал на полу, кашляя кровью.

– Ты веришь в эту чушь? – лица Статуры не было видно, но ухмылку можно было почувствовать. Статура подошла к центру события, возвышаясь над жертвой с поднятой высоко головой.

– Вы устроили ад на земле… – прошептал он.

– Ты чувствуешь ад? – зачем-то она продолжает разговаривать с ним вместо того, чтобы подарить встречу с неизбежным. Медленной, грациозной походкой она продолжала ходить вокруг него, как хищник, играющий со своей жертвой. – Чувство и ощущение ада… это… религиозный ад, ах, как это точно называется? Инферно! – Произносит слово с наслаждением, как будто пробует его на вкус. – Инферно… С итальянского "инферно" означает ад! Пекло! Преисподняя! Сказочник Данте! Этот сказочник Данте назвал "Инферно" первую главу "Божественной комедии"… Божественная! Какая ирония! – Статура разворачивается с безумным хохотом больше не обращая внимание на жертву. – Заканчивайте с ним.

Статура особенно любила всматриваться в последние короткие вдохи, смакуя каждый. Выжидая последний и стараясь что-то разглядеть, но кроме безжизненного тела и стеклянных глаз ничего не видела.

Свиток с номером 684 вернулся в мешок.

Вечный смог бил в глаза, отражаясь от окровавленных фартуков и блестящих лезвий. Вокруг пахло железом, смертью и чем-то еще, тошнотворно сладким, напоминающим разложение. На помосте, словно на алтаре жертвоприношения, лежали безжизненные тела оленей. Их когда-то грациозные шеи неестественно вывернуты, глаза застыли в немом укоре.

Пятеро стояли вокруг, каждый с ножом в руке. Это представление встречается в Витисе регулярно. Собравшаяся толпа зрителей, с лицами, не выражающими ничего, кроме скуки, мятежно переводили взгляды от одного мясоруба к другому.

Первым начал здоровяк. Он ухмыльнулся, словно предвкушая удовольствие, и вонзил нож в живот оленя. Кровь хлынула на помост, окрашивая дерево в багровый цвет. Его движения были грубыми, быстрыми, лишенными всякого сострадания. Он комментировал каждое движение, хвастаясь своей "эффективностью" и "беспощадностью".

Рядом с ним орудовала женщина. Ее лицо оставалось непроницаемым, но глаза горели каким-то странным, болезненным огнем. Она работала методично, словно робот, расчленяя тело оленя с холодной, расчетливой точностью. Она молчала, но ее молчание было страшнее криков здоровяка.

Двое других, мужчина и женщина средних лет, старались не отставать. Они увлеченно резали, дергали, вырывали, словно стремясь доказать свою принадлежность к этому кругу.

И вот настал черед молодого парня. Ему досталась самая маленькая олениха, с тонкими ножками и нежной шерстью. Он посмотрел на ее безжизненное тело, и в его глазах отразился ужас. Он взял нож, но рука его дрожала. Он попытался сделать надрез, но лезвие скользнуло, лишь слегка поцарапав шкуру.

Кускута отшатнулся. Он уронил нож на окровавленное дерево, и он упал со звоном. Он смотрел на олениху, на ее безжизненные глаза, и его затошнило.

– Я не могу, – прошептал он, его голос дрожал. – Я не могу этого делать.

Повисла тишина. Затем раздался громкий, грубый смех здоровяка.

– Что, слабак? Не можешь смотреть на кровь? – прорычал он, вытирая кровь с лица грязным рукавом. – Тогда тебе здесь не место. Ты позоришь Витис своей слабостью!

Женщина презрительно фыркнула: – Нежный лепесточек. В этом мире нет места нежности.