– Мне порвали пиджак… Как думаете, кому жаловаться?

– Я вас умоляю! Не надо ни на кого жаловаться! – взмолился Плоткин. – Если хотите найти своих часов, то это бесполезно. Они выкинули их в окошку, и там их давно подобрали такие, как они.

– Вы видели, как они выбросили наши вещи в окно?

– Зачем я буду видеть, я это давно знаю. В окошке есть шибка, которая как будто разбита и заткнута подушкой. Когда им надо что-то выбрасывать, они вынимают подушку и выбрасывают, потом ставят подушку на место.

– Зачем же вы молчали!

– Вы хотите спрашивать, зачем я не хочу, чтобы меня зарезали? Я хочу ещё встретиться с моей любимой женой и моими дорогими детьми. И ещё у меня есть мечта уехать в Палестину. Вы, молодой человек, наверное, хотите сказать, что я трус. Но лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем. И какое «хорошо» я бы вам причинил, если бы сказал, что они выкинули ваших вещей в окошку? Вы не могли встать с пола, как же вы собирались бежать на улицу босиком? Я вас умоляю: делайте такую мину, что ничего не было. Никого не просите искать – не найдут! А если найдут и вернут ваших часов, будет ещё хуже. Они будут вам отомстить и заколют ножиком или заточкой. А может придумают такое, что будет для вас похуже.

– Да что же может быть хуже!

– О! Это никто не может знать, чего они могут придумывать!

– Я буду требовать отселить меня от них, – сказал Ройзман. – Это с их стороны просто неразумно: держать меня, кандидата наук, специалиста по горному делу в одной клоаке с этой нечистью, заставлять испражнятся на их глазах в одну с ними парашу! Ведь я могу ещё приносить пользу! Вы посмотрите, как они меня избили, я еле вижу правым глазом.

– Уважаемый Яков Давидович, здесь никто не может ничего требовать. И по-нашему никогда не будет. Это бесполезно. Ничего не видеть, ничего не замечать, ничему не сопротивляться – только так мы можем выживать.

На завтрак были тот же суп, что вчера, и та же каша. Но дали ещё пятьсот граммов хлеба.

После завтрака их вывели из столовой на улицу, сделали перекличку, пересчитали. Всё сошлось, сколько человек было по списку, столько же было налицо, и их передали охране. Эта процедура длилась достаточно времени, чтобы все успели замёрзнуть.

После завтрака их вывели из столовой на улицу, сделали перекличку, пересчитали

Несколько человек, в том числе Майера, вывели в лагерную зону на хозяйственные работы. Впрочем, он вызвался сам, чтобы не быть в одной комнате с избившими его ночью уголовниками.

Через несколько дней в их камеру привели новых заключённых. Одного из них звали Харченко. Он был невысок, но широкоплеч, и когда пожимал Сашке руку, тот почувствовал твёрдость чугуна. Он рассказал, что был старшим лейтенантом, и уже в конце войны дал в морду командиру батальона. Его осудили на пять лет, но Харченко отсидел полгода и бежал. Ему дали десять лет и отправили в Воркуту.

– Ай, ай! – говорил слушавший это Плоткин. – Как неразумно, как глупо вы поступали! Терпеть надо, смириться надо!

– Не умею я смиряться! Ведь я правильно ударил того майора, а мне пять лет! За что?! И правильно я бежал! Меня, боевого офицера, в тюрьму! Я вам кто: советский офицер или уголовник? Я сразу на суде им сказал, что убегу!

Майер, сел с ним рядом на нары и шёпотом рассказал о грабеже:

– У вас есть с собой что-то ценное?

– Есть. Во всяком случае, есть такое, что я буду защищать до конца и живым не отдам в их поганые руки.

– Я вас умоляю! Только не сопротивляйтесь! – выпучив глаза прошипел Плоткин. – Они всех нас будут резать ножиками!

– Посмотрим, – сказал Харченко.

– Как погаснет свет, будьте готовы – это сигнал для атаки, – сказал Майер.