– А надзиратели? Ведь постоянно всех обыскивают! Как у бандитов в камере могут быть ножики?!

– Никто не может отвечать на ваш вопрос, потому что все имеют предположение, что у него есть свои лица среди начальства, поэтому боятся жаловаться. Всех, кто приходит, они грабят, но нельзя предсказать, когда: может сегодня, может завтра или через неделю. Но запомните: нельзя сопротивляться и сильно кричать.

Сашка лежал на верхних нарах и обдумывал то, что сказал Плоткин. Ему было не по себе. Но вокруг всё было тихо и мирно. Ройзман читал какую-то книгу. Бандиты играли в карты. Играя, Макарчук мурлыкал песню:

«Смело мы в бой пойдём

За суп с картошкой,

И повара убьём

Столовой ложкой».

Майер успокоился и стал опять думать счастливые думы об Эльзе Вестенфельдер. Она одна стояла перед его внутренним взором, отодвигая всех на задний план. Да как же может быть иначе, ведь она, наверное, родила его ребёнка! Неважно, сына или дочь, важно, что его ребёнка!

После вечерней поверки часов в десять внезапно погас свет. Сашка не успел опомниться, как камера наполнилась топотом бегущих ног. Он накатывался именно на него, поднялся как морская штормовая волна и обрушился ему на голову. Несколько сильных рук схватили его за ноги и сдёрнули с нар. Падая, он успел схватиться за чью-то одежду, и только поэтому не разбил голову. Кто-то схватил его за волосы. Ему сжали и вывернули руки, стали сдирать с плеч пиджак.

Он рванулся изо всех сил, но сил было мало. Вокруг, едва различимые в темноте, колыхались неясные тени. Грабили молча, только сопели, кряхтели, рычали, смрадно дышали в лицо. Майеру всё же удалось выдернуть ногу и пнуть кого-то в живот, и тогда на него посыпались удары. Били в грудь, в лицо, по рёбрам, голове.

Темнота поплыла и закружилась перед ним. С него стащили, наконец, пиджак. А в пиджаке, в нагрудном кармане были часы фрау Вестенфельдер!

– Помогите, помогите, на помощь! – это кричал Ройзман, и это было последнее, что он услышал.

Сашка очнулся, когда в камере горел свет. Болело всё тело. Рядом с ним лежал его пиджак с полуоторванным рукавом. Он схватил его… Часов в кармане не было.

Ройзман в одном исподнем, с глазом, заплывшем чёрной опухолью, колотил в дверь. Барак словно вымер, и за дверью не слышалось ни шороха. Урки лежали на своих местах, словно ничего не было.

В камере свежо и люто пахло морозом. У окна под потолком Казачок поднял голову и щурился на свет, будто спросонья:

– Что орёте?! – завопил он. – Дайте же наконец поспать!

Плоткин лежал, натянув на голову серое тюремное одеяло.

– Отдайте часы, гады! – крикнул Майер, пытаясь подняться.

– Молчи, падла! – ответил Макарчук. – А ты, жид порхатый, перестань колотить в дверь, никто не придёт. – крикнул он Ройзману.

Он был прав: никто не пришёл.

В пять часов включили свет и сыграли подъём. В комнате было холодно. У встававших с нар зэков клацали зубы. А уже через четверть часа заклацали замки: выносите парашу! А кому выносить? Конечно вновь прибывшим.

И к новому для себя времени Майер не мог привыкнуть: половина шестого, а уже брезжут сумерки. Это посреди зимы, когда во всей России глубокая ночь!

В пять тридцать обитатели седьмого барака, не умываясь, не чистя зубов, пошли на завтрак. На небе уже занималась заря.

– Что делать, Яков Давидович? – сказал Сашка, когда они вышли на тридцатиградусный мороз. – Они отобрали мои часы – самое дорогое, что у меня было.

– С меня сняли джемпер и отобрали тёплый шарф, который я вам повязал вчера. Жена дала мне их во время ареста, она словно предвидела, что путь мой лежит в холодные края.