– И что теперь? Я свободен?

– Ишь какой шустрый! Я не знаю, что теперь. С одной стороны, тебя надо наградить за спасение, по всей видимости, очень важных офицеров. Но, с другой стороны, ты не явился добровольно для отправки на Родину. А что это значит – отказ от возвращения на Родину? Это приравнено к попытке бегства из СССР, то есть, к измене Родине, а это статья 58-1а. За это положен расстрел. Между наградой и расстрелом какая получится средняя арифметическая?

– Я не знаю.

– Вот и я не знаю. Это может решить только суд. Смягчающие обстоятельства у тебя есть, я о них не умолчу в «Заключении», ну а там, что скажет суд.

И суд вычислил среднее арифметическое. У него получилось семь лет исправительно-трудовых лагерей. И Александра Майера отправили за Полярный круг в Воркуту.

Воркута

В конце января поезд притащил Александра Майера в Воркуту. Стоял жуткий мороз – градусов сорок, но на перроне почти до колена лежал снег. Над Воркутой вставало тусклое северное солнце.

На Сашке был бушлат и старые, до него неизвестно кем ношенные валенки, выданные ему в ПФЛ перед отправкой в Воркуту. Под бушлатом был ещё пиджак Пауля Вестенфельдера, подаренный ему Эльзой в первое утро их знакомства, и в котором он в последний раз пошёл на работу в мастерскую господина Квислинга. Сейчас ему казалось, что это было сто лет назад и с кем-то другим.

Конвой завел его и человек тридцать приехавших с ним зэков из арестантского вагона в здание не то склада, не то конторы.

Майер украдкой достал из внутреннего кармана самый дорогой подарок Эльзы и, отвернувшись, не доставая из-за пазухи, взглянул на циферблат. Часы показывали двадцать минут девятого. Под стрелками значилась дата: двадцать пятое января.

Девять месяцев назад он с фрау Вестенфельдер дрались под кипарисами с американскими солдатами. Он вспомнил, как нёс её домой, каким лёгким и тёплым было её тело. Потом случилось то, отчего, обычно через девять месяцев, рождаются дети. Значит в ближайшие дни Эльза должна родить ребёнка – его ребёнка, а может уже родила. Ребёнок кричит, сучит ручками и ножками, Эльза кормит его грудью и думает о нём. А он сидит на вокзале в Воркуте и ничего не знает, и она не знает, что он в Воркуте, и на улице сорок градусов мороза.

Через несколько минут из двери, спрятавшейся в стенной нише, вышли двое военных, в полушубках, шапках и валенках, и устроили прибывшим зэкам перекличку, после чего один расписался в документах, что сдал их, а другой, что принял, и прозвучала команда «на выход».

Двери со скрипом открылись, и впустили в зал густые клубы морозного пара, а навстречу им на лютый холод вышли тридцать зэков с отчаянием в груди. Двери захлопнулись, и зэки отправились толпою, каждый за своей собственной единственной судьбой.

Идти было трудно, так как дорога была заметена три дня бушевавшей метелью, о чём зэки узнали из разговоров вохровцев2 между собой. Ноги вязли в снегу, да и дорога то поднималась, то шла под уклон. Шли долго и очень замёрзли, даже вохровцы в своих полушубках.

Сашка поморозил щёки, о чём сообщил ему мужчина лет сорока пяти, с которым он познакомился в поезде. Фамилия его была Ройзман, а звали Яковом Давидовичем. До войны он работал в одном из московских институтов и имел даже научные труды, о чём он поведал Сашке во время поездки.

На вопрос за что его посадили, Яков Давидович отвечал, что ни за что, но как-то туманно, из чего можно было заключить, что он сам не совсем был уверен, что так уж ни за что. Он остановился и, поставив на снег два баула, которые тащил не без усилия, вытащил из одного из них шерстяной шарф, завязал Сашке лицо по самые глаза. Своё лицо он закрывал высоко поднятым меховым воротником зимнего пальто. И воротник, и мех нахлобученной по самые брови шапки с опущенными ушами, завязанными под подбородком, и сами брови и ресницы были покрыты белой изморозью.