Я, как прежде, ходила на работу, занималась домом. Каждое утро вставала, мылась, заплетала косу, готовила завтрак. Днём перебирала цифры в бухгалтерских отчетах, вечером убиралась, кормила скотину, стирала бельё. Всё было так же, но уже совсем не так.

Отношения с Павлом стали холоднее. Мы всё ещё спали в одной кровати, но теперь между нами будто была невидимая стена.

Мы всё ещё завтракали вместе.

Всё ещё навещали Лидию Ивановну.

Всё ещё говорили о мелочах – как прошёл день, что нужно купить, когда покосить траву.

Но о главном – молчали.

Вечером я засыпала, отвернувшись к стене, и чувствовала, как Павел лежит рядом, дышит, но даже не пытается меня обнять.

Мне казалось, что с той июньской ночи что-то в нас умерло вместе с Лизой. Что-то важное. То, что больше нельзя вернуть.

Я не знала, как жить дальше.

Всё вокруг шло своим чередом – солнце по-прежнему вставало и садилось, петухи кукарекали по утрам, в доме пахло свежесваренным чаем, а я двигалась, дышала, говорила.

Но внутри меня ничего не было.

Я ощущала себя пустой, как старый заброшенный дом, где когда-то звучал детский смех, но теперь только эхо разносит по углам глухую тишину.

Ночами я лежала в темноте и слушала, как Павел дышит рядом. Казалось, если я притянусь к нему, если просто прижмусь, он обнимет меня, скажет что-то, что развеет эту пустоту. Но я не двигалась.

Я боялась, что если начну говорить, то скажу что-то не то. Что если заплачу, то он не поймёт. Что если прижмусь, он отстранится, потому что мы уже чужие друг другу.

Я хотела, чтобы кто-то сказал: «Ты имеешь право горевать».

Но никто не говорил.

Беременность потеряна? Значит, надо продолжать жить. Горе – это когда умирают взрослые, а ребёнок, который ещё не родился, – это не горе, а просто… неудача. Так, по крайней мере, казалось окружающим.

– Ты молодая, родишь ещё, – сказала однажды Лидия Ивановна, как будто этим можно было что-то исправить.

Я кивнула.

– Да, конечно.

Но внутри всё сжалось.

Я знала, что мне уже никогда не будет так легко и радостно ждать ребёнка. Если я когда-нибудь снова забеременею, это будет не радость, а страх. Страх, что всё повторится.

Мне хотелось исчезнуть.

Просто взять и уйти куда-нибудь далеко, где никто не будет спрашивать, как я себя чувствую. Где не нужно будет делать вид, что я справилась, где можно будет просто быть слабой, несчастной, такой, какая я была на самом деле.

Иногда, выходя во двор, я смотрела на наш недостроенный дом, на голубое небо, на белые облака, плывущие над головой.

И думала: а если бы она жила? Как бы всё было?

Я представляла маленькие ручки, тёплые ладошки, запах молока, крошечные пинетки, заботливо сложенные на полке.

И каждый раз эти мысли били меня током, заставляя резко выдыхать, словно кто-то выбивал из меня воздух.

Но я не позволяла себе плакать.

Я просто жила. Как машина, как механизм, запрограммированный на работу.

Я ходила на работу.

Я мыла полы.

Я кормила скотину.

Я улыбалась, когда надо.

Я делала всё, что положено женщине, которая не потеряла ребёнка.

Потому что иначе мне бы пришлось признать, что я его потеряла.

А я не была к этому готова.

Время лечит, так ведь говорят. Истинная правда. Шло время, и боль притихла, как ветер, утихающий после шторма. Я очень хотела детей, но после того случая забеременеть никак не получалось. Каждый месяц, когда приходила менструация, в сердце снова раздавался тот же острый укол, напоминание о том, что надежды разбиты.

– Ты знаешь, я всё равно верю, что у нас всё получится, – однажды сказал Павел, обнимая меня сзади, когда я стояла у кухонной раковины. Его голос был полон тепла и поддержки.