– Повесь занавески, пока они влажные, – сказал мне Павел, улыбаясь. – Так они сами расправятся, гладить не придётся. Мама всегда так делает.

– Хорошо, – кивнула я, хотя чувствовала себя неважно.

Жара, слабость, какой-то липкий туман в голове… У меня, видимо, упало давление. Аппетит в тот день был совсем никуда, ела мало, пила тоже. Да кто бы тогда придал этому значение?

Я покорно взяла занавески, поставила табурет.

Всё было в порядке. Я медленно, спокойно дотягивалась до крючков, подвешивала тюль. Работа не сложная, но с моим животом – уже непростая.

Дошла до середины, почувствовала, как плывёт перед глазами. Подумала: «Надо передохнуть».

Осторожно спустилась, присела, подышала. Отпустило.

Продолжила.

Я уже почти закончила, когда вдруг в груди будто что-то сжалось, дыхание перехватило, а в голове вспыхнула вспышка боли. Всё закружилось, поплыло перед глазами. Тюль выпала из рук.

Я ещё пыталась ухватиться за что-то, но руки были слабые, словно чужие.

Табурет под ногами зашатался. Я почувствовала, как меня тянет вниз.

Падение было быстрым, но в эти секунды я прожила целую вечность.

Я помню лицо Павла.

Испуганное. Бледное.

Помню его крик:

– Катя!!!

А потом боль.

Жгучая, разрывающая. Я вскрикнула, но звук будто застрял в горле. Я ещё ничего не понимала, но уже знала – что-то пошло не так.

Павел кинулся ко мне, поднимал, что-то говорил, но я уже почти ничего не слышала.

Боль. Боль. Боль.

Потом был шум в ушах, холодный пол, чьи-то руки. Всё слилось в одно.

Я очнулась в больнице.

Потолок. Белый. Холодный.

Всё тело – будто чужое. Я даже не сразу поняла, почему так пусто внутри.

А потом дверь открылась.

Вошла женщина в белом халате, что-то листала в своих бумагах. Голос был сухой, без эмоций, без жалости:

– Вы потеряли ребёнка. Девочка.

Я смотрела на неё, но не слышала. Или не хотела слышать.

Я чувствовала себя пустой. Не было ни крика, ни слёз, ни истерики. Только эта пустота.

– Нужно дать имя, – сказала врач, не отрываясь от своих бумаг. – Документы оформить надо.

Имя.

Как назвать ту, кого я не успела увидеть?

Ту, которую я носила под сердцем, но не успела взять на руки?

Я закрыла глаза. Всё тело онемело, но в сердце будто что-то сжалось, так сильно, что казалось, оно просто разорвётся.

– Лиза, – прошептала я.

Лиза.

Так бы я назвала её, если бы всё было иначе.

Но её больше не было.

Я потеряла своего ребёнка.

И сколько бы лет ни прошло – эта боль никуда не исчезла.

Это была моя вина. Полностью моя. И я это прекрасно понимала.

Я могла отказаться от работы в тот день. Могла сказать Павлу, что плохо себя чувствую. Могла просто попросить его повесить эти чёртовы занавески. Но я не сделала этого.

Я снова и снова прокручивала тот момент в голове, как киноплёнку, которая не хочет останавливаться. Вот я беру тюль. Вот ставлю табурет. Вот поднимаюсь. Всё кажется обычным, привычным, безобидным. А потом – темнота.

Первые дни после больницы были самыми тяжёлыми. Я не плакала. Мне казалось, что если я позволю себе слёзы, то уже никогда не смогу остановиться. В доме было глухо и пусто, как будто вместе с ребёнком ушло что-то ещё, важное, невидимое, но ощутимое.

Несколько недель спустя Павел попытался поговорить со мной об этом.

– Катя… – начал он тихо, садясь рядом. – Давай поговорим.

Я знала, о чём он хочет сказать.

– Не надо, – резко ответила я.

– Но…

– Не надо.

Я не могла. Не хотела.

Будто бы, если не говорить о случившемся, можно сделать вид, что ничего и не было.

Что мы не ждали ребёнка. Что он никогда не умер.

Мы больше не разговаривали об этом.

Будто кто-то вычеркнул эти месяцы из нашей жизни.