В плену у призраков Джеймс Херберт

Шепот. Имя.

Во сне ворочается мальчик. Комнату освещает бледная, туманная луна. Глубокий сумрак.

Мальчик вертит головой и поворачивается к окну, так что его лицо кажется мягкой маской, безупречно чистой и бесцветной. Но сон мальчика неспокоен: его глаза под веками беспорядочно мечутся.

Шепот. Имя.

– Дэвид…

Звук этот едва слышен.

Мальчик хмурится; но ему снится этот голос – нежный зов в его собственном сне. Его рука освобождается из под одеяла, губы раздвигаются в тихом бормотании. Быстротечные мысли неохотно тянутся из земель, по которым они беспрепятственно блуждали, к действительности. Когда он просыпается, протест, застрявший в его горле, обретает форму и выходит наружу.

Глядя сквозь стекло на покрытую дымкой луну, он думает: не вообразил ли он сам свой собственный крик?

В его сердце – щемящая тревога, от которой, кажется, густеет кровь; и медлительное, усталое движение в его жилах каким-то образом делает все попытки существовать тяжелым, возможно, безнадежным делом. Но шепчущий, почти шипящий голос развевает большую часть этой внутренней апатии.

– Дэвид… – зовет он вновь.

И мальчик понимает чей это голос, и от этого понимания его бросает в дрожь.

Мальчик садится в кровати, вытирая слезы вокруг своих глаз (во сне он плакал). Пристально смотрит на темные очертания двери. Он испуган. Испуган… и заворожен.

Он откидывает одеяло и идет к двери; отвороты мятых пижамных брюк зацепились за босые ступни. Мальчику не более девяти, он невысок ростом, темноволос и бледен. И странно измучен для такого возраста.

Он стоит у двери, как будто боясь к ней прикоснуться. Он в недоумении, более того – ему любопытно. Мальчик поворачивает ручку, – холод металла пронзает его руку, словно ледяная сила, вырвавшаяся из под власти хозяина зимы. Но этот удар слаб на фоне влажного холода его собственного тела. Он открывает дверь; темнота за ней еще плотнее, кажется, что она разрастается, наполняя спальню и усиливая царящий в ней сумрак. Иллюзия, но мальчик слишком мал, чтобы оценить такой естественный обман зрения. Он съеживается, боясь прикоснутся к этой неожиданно возникшей темноте.

Глаза мальчика привыкают, и чернильный мрак растворяется, словно ослабленный внезапным увеличением своего объема. Скорей испуганно, чем осторожно, он вновь двигается вперед, чтобы, дрожа, снова остановиться на площадке, ведущей к лестнице. Спуск по ней был бы равносилен погружению в черноту царства тьмы, настолько абсолютной кажется там темнота.

Однако приглушенный шепот настаивает:

– …Дэвид…

Он не может сопротивляться: в этих призывах его надежда. Хрупкая надежда, – надежда, лежащая за тесными, ограничивающими узами здравого смысла, но тем не менее это слабейшее опровержение чего-то так ужасно, что мальчика бросает в жар от такой ноши.

На мгновение он прислушивается, возможно желая, чтобы этот отдаленный голос разбудил и его родителей: никакого звука из их комнаты. Беда высосала все их силы, и физические, и духовные. Он всматривается во мрак, лежащий под ногами, сильно испуганный и еще более сильно принуждаемый спускаться.

Мальчик ступает по лестнице, пальцы его руки скользят по стене, ощущая шероховатость тисненых обоев. Неверие смешивается с чарами и страхом; маленькие огоньки, – кто знает откуда выхваченные? – поблескивают в его зрачках, двух одинаковых маячках, двигающихся сквозь темноту и дерзко бросающих свой свет в ее глубины.

Спустившись с лестницы, он вновь останавливается и кидает через плечо взгляд, словно в поисках поддержки от спящих родителей. Но из их спальни не доносится никакого звука. Ни единого звука во всем доме, – даже этого голоса.

Впереди, в конце коридора, в котором он в нерешительности стоит, виден мягкий свет – мерцающая янтарная полоска. Медленно, обдумывая каждый шаг, мальчик приближается к этому свету. Он останавливается возле закрытой двери, и теперь – звук есть – тихое движение, как будто дыхание самого дома. Может быть, это не более, чем крадущийся ветерок.

Мальчик изучает пальцы своих ног, выглядывающие из под пижамных штанин и купающиеся в струящемся из под двери свете, задерживая свое отвлечение от того, что, он знает, должен затем сделать. Неровный свет дрожит на кончиках пальцев. Его рука хватается за дверную ручку, и на этот раз нет удара холода; на этот раз металл влажный. Или это влага его собственной руки?

Чтобы повернуть ручку, ему приходится вытереть ладонь о куртку пижамы. И все равно: рука его слаба, она скользит по гладкой поверхности, – перед тем как остановиться и повернуть. Мимолетная мысль, что с другой стороны кто-то притаился и сопротивляется его усилию; затем ручка схватывается и замок открывается. Мальчик толкает дверь, и его лицо освещается играющим светом.

Комната – это выставка горящих свечей; когда открылась дверь, их пламя пригнулось, и мальчик почувствовал запах воска. Тени моментально отступили, затем, когда бесчисленное множество огней успокоилось, метнулись вперед в своем приветствии.

В самой дальней точке комнаты, на столе, покрытом кружевной тканью, покоится гроб. Маленький гроб. Детский гроб.

Мальчик изумленно смотрит. Он входит в комнату.

С широко раскрытыми глазами он приближается к гробу, и шаги его становятся все тяжелее и тяжелее. На его коже, освещенной свечами, поблескивает влага.

Он не хочет смотреть внутрь гроба. Он не хочет видеть лежащее там в таком несвойственном положении тело. Но выбора нет. Он всего лишь ребенок, и его мозг не закрылся для сверхъестественных возможностей. Оптимизм у маленьких приобретает, возможно, причудливые формы, но из-за этого он не теряет своей силы. Голос прошептал его имя и он откликнулся: у него есть собственные причины хвататься за непостижимое.

Мальчик приближается. Постепенно внутри обитого шелком гроба показываются очертания тела.

На девочке белое церковное одеяние, талия обвязана голубой лентой. Ее руки, соединенные словно в молитве, покоятся на груди. Она не… она была не намного старше мальчика. Лицо окаймляют черные волосы; в своей смерти она почти безмятежна – спокойно спящий ребенок; и хотя в действительности она совершенно неподвижна, в уголках ее губ играет неспокойный свет, так что кажется, будто она сдерживает улыбку.

Но мальчик, несмотря на стремление не верить в это, знает: под этой оболочкой нет жизни; ритуалы двух последних дней, которые сопровождали горе, убедили в этом сильнее, чем само ужасающее отсутствие девочки. Он вплотную нависает над ней, хмуря лоб в отчаянной тоске. Ему хочется произнести ее имя, но горло перехватывает от нахлынувших чувств. Он моргает, прогоняя напирающие слезы; наклоняется вперед так, чтобы было можно поцеловать свою мертвую сестру.

И вдруг она открывает глаза.

Она усмехается ему, и ее лицо более не кажется невинным. Руки ее шевелятся, будто пытаются дотянуться до мальчика.

Мальчик застывает. Его рот остается открытым, вытянутые губы напряжены и тверды. Крик зарождается, но вырывается наружу лишь пару мгновений спустя – пронзительный вопль, разрезающий тихое спокойствие дома.

Этот крик слабеет, растворяется, и, когда разум ищет убежища за бархатными стенами забвения, глаза мальчика закрываются.

…Глаза его открыты, и вместе с пробуждением в них появляется неуверенность. Лязг железа – колес по рельсам – и ритмичное покачивание вагона вытеснили задержавшиеся обрывки его сна. Он моргнул, еще раз, встревоженный прозрачными остаточными образами, которые не имели никакой четкой формы и, определенно, никакого содержания. Дэвид Эш вздохнул и повернул голову, так что мог видеть проезжавший мимо пейзаж. Поля были одеты по сезону. Листья, когда-то коричневые и ломкие, а теперь тяжелые и промокшие от дождей, начинали накапливаться под деревьями, – чешуйки, сброшенные их хозяевами. То там, то здесь, дом или группа построек прижимались к склону холма: резкое вторжение в ландшафт, без всякого, однако, намека на господство над окрестностями. Небо поздней осени казалось таким же серым и пасмурным, как и земля, на которую оно сердито глядело; в нижних границах своей досягаемости его плотная сила окутывала вершины холмов.

Когда поезд въехал в тоннель, резко навалилась темнота, и галерея наполнилась глухим гулом. Искра света – и маленькое пламя осветило одиноко сидевшего в купе мужчину.

Эш погасил зажигалку, и красное свечение сигареты бросило глубокие тени на его лоб и скулы. Он пристально вглядывался в темноту и пытался вспомнить сон, оставивший его в холодном поту. Этот сон был как всегда неуловим. Дэвид выпустил дым, размышляя, почему он так уверен, что это тот же самый сон, после которого он всегда чувствовал такое состояние. Может быть, из-за слабейшего аромата свечного воска, оставшегося потом в воздухе – нет, в его мыслях; возможно, потому что после этого сна всегда требовалось некоторое время, чтобы сердцебиение вернулось в норму. Или, может быть, потому что он никогда не мог вспомнить этого сна.

Дневной свет вновь ворвался в купе, в то время как поезд проносился мимо пустынной станции. Однажды, размышлял Эш, радуясь, что отвлекся от неприятных мыслей, вряд ли сеть железных дорог, становящаяся широкой кровеносной системой с несколькими не жизненно важными органами, сможет обслужить все остановочные пункты между городами, поселками и деревнями. Что тогда должно произойти с этими станциями-призраками? Будут ли призрачные пассажиры выстраиваться на заброшенных платформах, будет ли все так же мягко звучать предупреждение проводника «осторожно, двери!»? Повторные образы, поглощенные деревом и бетоном, чтобы спустя долгое время вновь отфильтроваться в атмосферу, когда реальность прекратит свое существование. Это была одна из стандартных теорий Института, рассматривавших «видения», – теория, которую он и сам принимал. В этом ли окажется дело в новом исследовании? Возможно нет; но существовало изобилие других объяснений так называемых «феноменов», из которых можно было выбирать. Он наблюдал, как в воздухе лениво поднимался сигаретный дым.