возможен – но ты сам разрушил мост…
Куда же плыть теперь, и чьим стараньем
развитие течет наоборот —
меняется не Бог, то мы не тянем,
и тут виной не быт, а быт не тот,
не столько где открытия, как гонка
схватить себе побольше, чтобы впрок,
но иногда где тянет, как в воронку
в единство с миром, в прежний диалог.
Но с кем теперь… о чем… – одни осколки
от символа, опять меж нас стена,
у легкого Рублевского престола
звук отнят… И куда летит страна?
Чей выбор? Чья подсказка? Чья помога
меж старым или новым прожитьем?
Мы снова у провала ль, у порога —
какое обольщенье изберем?
4
В глубинах потаенного пейзажа,
казалось, провидение и есть:
день полон солнца, ночь черна, как сажа,
но мы бессмертны… В эту шкуру влезть
и вылезти бы… «Радугу мою
я полагаю в облаке завета,
пролегшего меж нами…» – на краю
небес Господь воззвал? приснилось это,
дождем пролившись? Все нудит упрямо
вопрос, как бы взрывает пласт лемех:
Предвечный – это тот, что перед ямой?
Всевышний – значит, тот, что выше всех?
От нас-то что тогда? Зачем конец
такой бескрылый внешне, как простуда?
Зачем две тыщи лет – вещал писец! —
никто так и не явится оттуда?
Который раз, листая чьи-то бредни,
плаксивые, как детский говорок,
в бунт снова… Вот последнее в последнем:
тщета, как влага, спрячется в песок,
Сизиф промерит камнем пересказ
про радужное это заклинанье,
но сам я вижу много честных глаз,
и что ж – кроить абсурдом мирозданье?
Возможно, мы из хаоса, возможно,
он как-то и осмыслен впереди,
в миг роковой Аврам отбросит нож… Но
не смысл к нам – мы к смыслу на пути,
чтоб выжить вместе всем. По одному
мы, как ни бейся, все-таки сгораем,
свет отражая мира или тьму,
своим толкаясь Адом или Раем.
Под чьими разноперыми крылами
идти? Куда? К кому? Кем выдан срок
путей? Как отчуждение меж нами
преодолеть? Вся вера – между строк?
Помимо легкого соблазна ли, поми-
мо тяжкого преддверья тупика,
пресытившись святым, безбожным Римом —
скалу покатим наверх сквозь века?
Назвать все это соловьиным бредом —
смешно, писцу большая выйдет честь,
но майской ночью глубина пейзажа
взовьется трелью! Значит, что-то есть…
Утешение Харона
Пространство расширяется к концу,
мой сын, что не постигнуть человеку —
ты тоже увлечешься на плацу
сиюминутным. Но мы входим в реку
вторично, где откроется простор
как будто тот же, свойственный земному,
где, вроде, та же Троя и Гектор
знакомые по зрячему слепому.
Но как вам, хоть и избранным, понять
путей нездешних, высшего итога…
Смешно… в слезах выпрашивает мать
тебе бессмертье бренное у бога,
что сам не знает завтрашний маршрут,
скорее не хозяин, а приказчик,
поскольку и ему рядно прядут
старухи и сколачивают ящик.
Вдобавок игры тех, что раструбят
про щедрость сердца, мощные ладони.
Сомнительность бессмертия – тебя,
как Гектора, твои оплачут кони…
В 15 взмыв, умолкнуть в 25!..
Все дело в протяженности мгновенья,
в той женщине, которой ты опять
в любви безмерной клясться на коленях,
как первой, станешь, в общем не солгав:
все первое, вернее – все впервые,
а где ты прав, Ахилл мой, где неправ,
не скажут ни Эллада, ни Россия.
Мы те же и не те, чем там, где до
отрыва, где как будто не старели
еще… Но размывается простор,
хоть реки тянут к той же параллели,
откуда двинем вниз лицом к лицу
с героями потрепанного мифа
к земле, что углубляется к концу,
покуда море сдерживают рифы.
Старый диван
Как все забывается быстро: и мир
вчерашний, ты сам, на фантазии падкий —
выносится память с хламьем из квартир
кубизмом разломанной детской кроватки,
рисунком, нечаянно всплывшим, где дом
стоит набекрень, в чем рука не повинна,
где тоже себя ощущаю с трудом
в далеком подобье трехлетнего сына.
И, глубже еще разгребая костер