туда, где качают ветра тополя,
на чучелах треплют рубашки.
Вы, пасынки почвы, кучкуетесь здесь,
с кем на поле перли, на танки,
как будто сшептались по трое осесть
на утлом погосте для пьянки,
до судного дня, где опять воронье
слетится на ваше застолье
скупое, где жил, опираясь на «ё»,
ухмылочку пряча за болью
всей жизни отмеренной, всей нищеты,
отвешенной ржавым безменом.
Зачем же, не свистнув, отправился ты,
чтоб мне на одно хоть колено…
Сначала
– Ты будешь очень поздно знаменит, —
когда-то мне гадалка предсказала.
Пока мальчонком рыжим слава спит,
в лукавом сне смахнувши одеяло,
и я смахну случайный недолет
забывчивой судьбы, наворожившей
чрезмерное… Захочет, так найдет,
а не найдет – не отвергаю бывших
годов, где слог летел сквозь произвол
властей и судей околожурнальных,
где с каждой книжкой съеживался стол,
но я упрямо пер себе нахально,
повязан ритмом. Если ж голова
порою остывала хоть немного,
однако набирала мастерства
по капле, и себя судила строго,
пускай в пустыне оставаясь на
очередном отрезке непризнанья.
Все бросить бы, казалось… Но весна
опять задышит первозданной ранью,
что строит мир видений и вещей,
меняя лишь значенье этой дроби,
как мартовская сутолка грачей,
запутываясь в смыслах и подобьях.
Так рифма моя, выбрав: опосля
определять последствия и сроки.
Пыль славы… Ждет остудная земля
от суетной столицы на востоке.
Соловьиный бред
(ответ брату в далекое)
Я полагаю радугу мою в облаке, чтоб она была знамением вечного завета между Мною и между землею.
Бытие, 9 – 13
1
Нелегкая сумятица времен
несется оголтелым хороводом,
где осень залегла и майский звон
промчался соловьиным переходом
чрез тот же все российский кавардак,
тревожащий растравленные раны…
Ах, коли б жизнь случилась просто так,
мы были бы киты и обезьяны
и, гордо игнорируя прогресс,
в чиновничьем не сбились коридоре,
а были бы естественны, как лес,
а были бесконечны, словно море.
Но вечность развалилась с двадцати
веков, бездумно выйдя за пределы
вмененные… Что ж, снова не войти
в Завет, куда-то мчаться оголтело.
Лишь ты, что прорастаешь сквозь меня,
на каждую дождинку откликаясь,
живительна, как кровная родня,
как трепетная музыка земная.
Ответно и природа тянет в высь
фатой вишневой, кружевом акаций —
в любви, в одной любви великий смысл!
Но как на этом крене удержаться —
все бешенее ритм, тревожней мрак
в скольженье упоительно обманном.
Куда ж… Случилась жизнь бы просто так,
мы были бы киты и обезьяны.
2
Печка – основа всему,
танец оттуда поскольку.
Вот и идей не приму
тех, что диктуют, не только
мне предназначенных. Как —
жалко помалкивать втуне,
снова вживаясь в бардак!
Или доверить фортуне
все, что собрал соловей
в аполитичном пейзаже:
жизнь не свою – сыновей,
землю не ихнюю – нашу?
Ту бесшабашную, ту,
что заклинаю и холю,
миг на которой цвету
и ухожу поневоле
снова до срока, как те,
что не вросли, не вписались…
Снова смолчим в простоте
и опадем, словно завязь,
чтобы один пустоцвет
въехал в абсурд озверелый?
Не было лада и нет —
только усталое тело,
что соблазняла б псалтырь
майским наивом наружным…
Вот бы с движением вширь
взять потихонечку глубже,
в печку подкинуть дровец,
чтоб потеплее, посуше,
вспомнив, как дед и отец
тешили стылые души.
Все, что осталось и мне,
грея надежды лохмотья:
дух закалять на огне,
жертвуя трепетной плотью?
3
В который раз мы снова у порога —
какое обольщенье изберем:
к «ученому познанью» ль через Бога,
где обитать дано невестам трем
сопутствующим и поникшим долу,
когда в казенный втиснуты обряд
у легкого Рублевского престола?
Но отвернись хоть чуть – они взлетят
и скроются… И как ни плакал ты бы,
сам оборвал в себе духовный рост:
меж двух природных сил какой-то выбор