– А ты храбрей?
– Смотря, в каком контексте обитаю.
– Не в будничном все том же ль: ешь – потей?
С чего хлопочешь-то?
– Я просто созерцаю.
– Да, созерцать, конечно, легче, чем…
– Учительствовать, менторствовать ради
самовлюбленности?
Попроверяй тетради,
побегай от дежурных теорем
учебников, не говоря о том,
как подойти к глубинной, тайном сути…
– Мне, знаешь, что-то верится с трудом,
что ты реализован в этой мути
долгов, самодостаточен…
– Само-
влюблен – мне только что ты резко бросил.
– Не без того.
– Когда пошло на осень,
иное тянешь на гору ярмо.
Кому и как итожить: прав – не прав,
наполнен – пуст, избыточен – бездарен…
– Ну, братец, у тебя однако нрав!
Наверное, студент твой благодарен
за скачку, где то ступор, а то прыть
в одной упряжке. Как же – мы новатор!
– Ирония… Подскажет alma mater
не как учить детей – чему учить?
Ты вот всезнающ, ну-ка, подскажи,
как, не разрушив первозданной ткани,
наставить их не поддаваться лжи
своей ли, общей?
– Что тебе метанья
чужие, коль тобою избран путь
повыше, ты как будто провожатый
в иную даль…
– Отрыв весьма чреватый —
поэт всегда учитель хоть чуть-чуть,
пускай по правде только о себе
и пишешь.
– Обо мне, мой друг, как будто.
– Лирический герой не по злобе
в запасниках, как в таре netto c brutto.
Ты в упаковке: и не ученик,
и не учитель – все, как я настроен.
– Нас, кажется, в теории по двое.
– Ну, раз тебе так хочется, двойник.
Но сомневаюсь, чтоб тебе пришлось
так дорого выплачивать за ренту
познания.
– Ты прав, бываем врозь,
по форме ты учитель – я в студентах,
ты мастер – но и я на той скамье,
на краешке на самом примостился.
– Скажи, что ты на старости женился,
завел ребенка и погряз в семье!
– Постой, не уследить: то вверх, то вниз
несется мысль – моя же роль какая?
– Ты – это мой с эпохой компромисс.
– Твой идеал?
– Посыл родному краю,
который в сотый раз обходит бог,
как и меня, что мнется оробело.
Ты тот, кем я хотел бы… но не смог,
дистанция меж помыслом и делом.
5
Снова кроет осень сухой листвою
те тропинки строк, где мы шли с героем,
громко споря иль, может, молчком, без звука…
Не пытая, какая грядет, разлука,
что писать мне, в какую податься тему,
где смогли бы ужиться с эпохой, где мы
не терзались комплексом неприятья.
Так случалось в России: родные братья
не одним шли путем, коли время круто,
но в итоге вернулись к тому редуту,
что заброшен октябрьскою порою,
где покроет осень сухой листвою
уходящий век, провожая воем
за кровавость, за бездуховность и за
лагеря, ощутивших конкретность «измов»,
за который больше стыдно, чем больно…
Неужели ж привычно путем окольным,
погружаясь от поздней осени в зиму,
по дорогам исхоженным – непроходимым,
до абсурда споря о дальнем боге,
снова вязнуть в надуманном диалоге?
Но в какие края податься – не знаю,
лишь бы светлым утром, проснувшись в мае,
напитавшись черемуховым настоем,
с Ве… – На… – Лю…, тремя сестрами, непростою
тропкой двинуть к желанной цели
от навершья креста новогодней ели
к пограничью меж тем, что придет – что было,
к храму новому – к прежним, где спят могилы.
К эре этой и той без парадных маршей,
что с властями б канули в век вчерашний,
пробудиться бы вместе с ожившей лирой
в общей тяге вселенской к добру и миру.
А тебе чтоб свекнуть отраженным светом,
мой герой лирический.
Как ты? где ты?
Эпитафия деревенскому другу
Володе Виноградову
Слыхал, что поймала тебя на крючок
курносая, выстудив крылья…
Зачем не дождался меня, мужичок,
в последний разок покурили б.
Ты вряд ли сказал бы заморское «рок»
в инверсии речи широкой —
завалинку грели б и в этот разок
на солнечном майском припеке.
Ты тихо ушел, как уходит земля
под снег, как под позднюю вспашку,