где все твое: башка, и руки, ноги.
– Мой вход и выход… тряпка на пороге.
Тогда садись, ешь, пей, двойник герой.
– Оставь чудить, ведь ты устал.
– Устал.
– Порой все бросить хочется.
– Как будто.
– Тогда чего ж…
– Да тянет на вокал,
в побег от лени хоть сиюминутный.
– Ты не наелся этим? Ведь пора
по крайней мере перейти на прозу.
– Что ты несешь, примазавшийся, что за
советы! Да с чего ты здесь с утра!
– Да все с того – упрочить связь меж двух
стремящихся к Тому, при этом вровень
идущих с веком.
– Прямо божий дух!
– Скорей поток твоей горячей крови.
– Я, помнится, был в возрасте Христа,
когда отец дорогой шел последней,
и одиночества, свалившегося в те дни,
не опьяняла жизни долгота,
запал угас… Явился ты тогда:
где лирика, вдвоем как будто проще,
не то, что в эпосе глубоком.
– Ерунда!
В начале самом вместе шли на площадь
гражданскую.
– Там, где футбол страстей?
животный зуд телес?
– Ах, как мы мелки!
Когда бы шло не в пользу все…
– Поделки.
– И детство вдоль войны?
– То чище всей
остальной казарменной тоски
в отеческой расхристанной юдоли.
Увы, остались только лоскутки
прапамяти наследственной, не боле,
полунамеки. Их, как ни крои,
жизнь не насытить только этой ранью.
Поэзию питает подсознанье,
но в ней порой такие, брат, бои…
– Но пел ведь: созерцание – глава.
– Куда там – рысий взгляд лежит в основе
создания, нас тянет в острова
стихий, стихов, отчаяний, любовий
наперекор инерции эпох.
– В которых мы в свою игру играем?
– Вторичным, вам болтаться где-то с краю.
– Когда бы знать, где кроется подвох
первичности, начала всех начал…
– Идем от языка, от пейзажа
окружного, потом уже обвал
истории, грядущие пропажи
и поиски.
– Ты хочешь доказать:
искусство невозможно без народа?
– Мы дети рода и изгои рода
того, что свыше дан.
– Такую мать!
А не могу я, скажем, отойти
чуть в сторону?
– Семитский профиль носа
не нравится?
– Когда б до 20,
стерпел… Но ты уходишь от вопроса.
– Конечно можешь, щель меж нами есть,
мы близкие, но с маленькой поправкой:
ты тот же «я», вот разве без прибавки
помойки жизни.
– Право, это честь
хотя бы в том, что я не осужден
в российском цирке сплевывать опилки.
– А в этом-то и прячется резон.
– Когда рифмуешь с клизмой за бутылкой
экзистенциализм?
– В том и отрыв
меж нами, как подобия от сути:
ты есть – и нет тебя, в какой посуде
ты ешь, как спишь, скупы или щедры
твои посулы – не для образца,
так… выставка, одно кокетство наше.
А тут в строке бывает для словца
загнешь такое…
– Ну, а я?
– Окрашен
иначе ты, наш вынужденный быт
тебе неведом. А без этой крови
клокочущей ты в общем бездуховен,
когда копнешь.
– Завидуешь?
– Саднит…
3
Я, наверно, не выучусь по-иному:
подвожу итоги – и снова в омут
потаенных мыслей, тоски и жути
от страны, что топчется на распутье,
от родных, что сгинули в мире дальнем,
от осенней сутолоки прощальной
птиц и листьев, сходящих дождливым краем
деревеньки, где длилась моя игра и
жизни смысл, где скупою землей повенчан,
потом общим, тщетой и заботой женщин —
двух берез под окном – обделен я не был,
не хватало сюжетов ржаного хлеба.
А пейзажи… что ж, хоть стезя не нова,
заменить пустоты не всегда готовы:
негативы лишь, в химикатах тонут…
Возродиться б когда, словно «вор в законе»,
на родимой зоне себя пытавший:
неужели так и покатим дальше
по привычному вымученному кругу,
бурлаком где тянуть сыновей, подругу
по маршруту, дареному без отсрочки,
тем, кто ведает время, где ставить точку?
Но какой покой, когда жгут сомненья:
а возможно личное возрожденье…
И саднит, что в отчизне пути закрыты,
где тебя прессуют не столько бытом,
сколько тем, что обрушили те основы,
за которые биться хотя бы словом.
4
– Ты в драке не герой.