душке твоей приобщиться, когда б захотела
или, вернее, смогла – там, где смех и слезы,
трудно нащупать: терпению где пределы?
Вот, наконец, и оттепель… По сугробам
бывшим – навозной жижей скисшим отныне,
не проплывешь как по суху. Коли на злобу
дня не кивал особо – продлиться б в сыне.
Пеший февраль кончается, на автобус,
тупо спешить по асфальту и вязнуть в глине
вечной, где лишь подсохнет, стать бурлаками
тех же расшив, что в репинском пейзаже,
так же катить под горку сизифов камень
в редких всплесках надежды, где больше лажи…
Цены на транспорт делают нас ходоками.
Быть терпеливым, увы, не значит отважным.
К послесловию
Пора просыпаться: вот-вот подлетят
пернатые из-за кордона.
Пусть душу достанет еще снегопад
сквозь сон и решетку балкона —
все чаще глаза поднимаются в высь,
где легкая синь тяжелеет,
хоть с солнечным мартом еще не сошлись,
хоть тускло в стихах и аллеях.
Пусть в первой капели весны еще нет,
не тает намек на тревогу,
но день попросторней, осмысленней свет
и видно сквозь лужи дорогу,
разбитую, мятую, с прежних смотрин
не метенную спозаранку,
где с теплых утопий раздавлен люпин
холодной реальностью танков…
Абстрактное время с конкретным на «вы»
в преддверии старта любого:
вот-вот в ожиданье любви и травы
воскресшей опомнится слово,
и новой надеждой набухнет земля
с подачи небывших и бывших…
Сумеем начать восхожденье с нуля,
чему-нибудь хоть научившись?
Что скажем еще, в многоточье пути
пространства раздвинувши вехи, —
что занавес фальши пора опустить?
Что дело не в шуме, не в спехе
отрыва от зим, подведенья черты
каких-то итогов нелестных?
Кончается книга – сподобился ль ты
над городом встать и над лесом…
Невстреча и встреча, как шахматный блиц
отыгранный – стрелка упала!
В шуршании тихом последних страниц
найти утешенье пристало.
Братья
Памяти старшего брата
Век уходящий
(разговор с лирическим героем)
1
Я шатаюсь по городу, неприкаян,
как прожженный москвич – как дитя окраин,
как бунтарь и вахлак – как охранник быта,
зовам тела подвержен – душа закрыта
для посконного, тянет куда-то выше,
по преданью откуда когда-то вышел
и куда возвратиться, когда расплата
подойдет, где смиренно и бесновато
обнаженный дух сам с собою спорит
по соседству с богом, вдали от моря
то ли Мертваго, то ли Живаго, то ли
набежавшего здешней волною боли…
Я такой же смурый – такой же стойкий,
за полтинник, вроде, женат на гойке,
худощавой девочке, данной свыше
на изломе жизни. В курносо-рыжем
воплотившись сыне, плывем мы рядом,
когда снова свободе в стране преграды,
когда племя древнее разбегалось
кто куда по привычке – спасти хоть малость
своего, где кликуши набили руку
голосить спьяна и разлуку-суку
пеленать в пейзаже берез, болотцев,
где в иную эру вгрызался Бродский,
уходя вперед… Провожая зори,
сознавал – возрожденья не будет вскоре,
выпадая из ритма – притянут к хору,
находил ступень я – терял опору,
не готовый к высшему приговору…
2
– А ты кто?
– Твой лирический герой,
твое второе «я», не ясно, что ли!
– Так, значит, мой грядущий геморрой…
– И это тоже, если ты о боли
телесной, только, кажется, сложней
соитье наше.
– Что, что, что?
– Соитье!
– Ты зеркало? стукач?
– Ну, посмотрите —
ругается!
– Хотя бы не еврей?
– Ну, хватит ерничать, давай поговорим,
коль в кои веки съехались.
– Сбежали-с…
Чего тебе еще: похожий грим,
да место на грядущем пьедестале
седалищу, скупая простота
в мемориале выбитой квартиры…
– Что ж, если вместе топаем по миру,
сиамский мой близнец…
– А на черта?
– Так уж случилось: «я» в твой строке
и есть, кого ты гонишь мелким матом.
– Мой хвост лирический?
– Ты с ним накоротке,
представь, общаешься.
– Как с сыном или братом?
– Нет, еще ближе, как с самим собой,