В городе И Екатерина Байшева

… Ужасна будет, знаю я,

Жизнь мужа моего

Пускай же будет и моя

Не радостней его!

Нет, я не жалкая раба

Я женщина, жена!

(с) Николай Некрасов – «Русские женщины»

I

– Храни тебя Бог, – мать перекрестила в последний раз свою дочь, коснулась её душистых кудрей своими губами и, закрыв глаза, сжала её руки в замок. – Делай, как велит твоё сердце, мой ангел.

В утренней дымке, затянувшей летний Тверской бульвар, карета тихонько тронулась и отправилась из спящей Москвы в неизвестном направлении. В Сибирь. Хотя нет, эту весть с раннего утра уже знала и вся Москва, и Петербург. Выбежав со двора, мать ещё долго смотрела вслед своей дочери, перекрещивая дорогу перстами, и держала из последних сил слёзы. Она девочка сильная, справится.

Все сказки о принцессах похожи на мечты девочек о трудном, тернистом пути, в конце которого их ждёт счастье и любовь. И только сказки о княгинях похожи на мифы о богатырях, где сквозь трудности и препятствия героиня находит покой и умиротворение. Стоял 1826 год.

Ей не приказчик сам царь государства российского и пересуды общества за спиной только освещают дорогу вперёд. Она запомнит ту декабрьскую ночь, когда босиком бежала на порог дома, а его нет. Близкого, родного, любимого мужа. Забрали. В числе двадцати приговорённых декабристов сослали в неизведанные тёмные сибирские дали. И она поехала за ним. Своим Серёжей. Трубецким.

Пышное кисейное платье, булавки с жемчугами в волосах и накидки из бархата, – всё это капля в море, оставленная в родном Петербуржском доме. Оставить пришлось всю себя, и научиться жить по-новому.

Она ступала по первому рыхлому снегу, слепо шаря глазами в кромешной темноте. Сумерки. Рука вытягивается вперёд и ею возможно нащупать перед собой бесконечно долгую дорогу, ведущую к свету. А свет там, где её чувствительная точка на сердце. «Но я должна быть с ним. Должна!» – думала она, зябко кутая себя в одежды. Холод. Нет, мороз. В этих местах он начинается столь рано и так люто, что от каждого вздоха в груди воздух леденеет. Но разве это всё важно, когда она его, своего светлого Сергея Петровича, более может не увидеть? Ссылка, каторга и в бумагах печать – «пожизненно».

Платье её шуршало по грязному снегу, собирая как метлой с дороги все тяготы прошедших путников. Руки скрутила боль от холода и только ноги продолжали свой путь. За спиной вились струйки дыма от печей, кругом висела тяжёлым гнетущим облаком тишина, но глаза её продолжали смотреть вперёд, угадывая по следам на дороге полозья телеги, в которой везли её мужа на каторгу.

Ей было двадцать шесть лет отроду. Здесь, в Иркутской губернии, она была для всех Катериной Ивановной Трубецкой. А ещё весной, первыми дуновениями мартовского ветра, отец и мать обнимали её и ласково называли игриво, по-домашнему – «Каташа». Это было где-то в недавнем, но уже далёком прошлом.

«Вперёд, Каташа, только вперёд», – стиснув зубы, тихонько вторила она себе и всё же шла, не замечая, как силы покидают.

Она решила пойти вслед за своим мужем. Сама. Одна. Быть первой женщиной во всяком деле – задача со звёздочкой. Быть первой женой декабриста, уехавшей вслед за мужем в Сибирь – задача про удачу и упорство. Сентябрьским вечером, покачиваясь по ухабам, кибитка въехала в Иркутск. Устало Катя приоткрыла глаза, глядя на то, что называлось городом – совсем игрушечный, уездный: дома не поднимаются выше первого этажа, будто в землю заколочены, – все сплошь деревянные, прижаты друг к другу крепко, как пришитые на тугую надёжную нитку. Бездорожье, на каждом повороте колеса кибитка грозит перевернуться. Этот город почти уходит в воды Ангары, выстраиваясь прямиком косыми заборчиками у берега. Стоит себе с виду негостеприимный, обособленный, собой припугивает столичную барышню развернуться и ехать обратно. А люди говорили, судачили: что где-то там, на каторге, житья ей никакого не будет. Говорили, а она не слушала. Кибитка остановилась у ворот усадьбы. Мимо проходит люд – простой, не искушенный балловство высшего общества, и смотрит в лицо приезжих с благодатью. Город всё же создают не крепости и заборы, а люди в нём живущие. За плотно сжатыми между собой улочками промелькивают острые, сверкающие шпили церквушек и соборов. Они как маяки, как спутники мигают перед глазами путника, обозначая улицы и предместья. И вселяют надежду, что завтра будет лучше, чем вчера.

Но первый визит, второй, за ним третий, и Каташа Трубецкая стала ходить в дом гражданского губернатора Ивана Цейдлера каждый день, как бабы крестьянские ходят по воду на Ангару с утра и до вечера. Только её визиты были беспомощно безрезультатны.

– Прикажите дать лошадей. Я поеду на рудники одна, – каждую встречу повторяла Екатерина Ивановна. Пышнотелая, не блистающая исключительной красотой хрупкой куколки она обладала какой-то миловидностью с самого детства. А теперь вот ещё – в глазах играла воинственность, чего себе ни одна дама света не могла позволить в присутствии мужчины.

Гражданский губернатор брал в руки бумагу с гербовой печатью царя-государя и повторял из раза в раз одно и то же:

– Вы обрекаете себя на судьбу стать женой каторжного. Ни титулов, ни привилегий. Ни будущего Вашим детям, ни счастья нынешней Вам жизни.

Екатерина Ивановна крепко сминала в руках перчатки.

– Это всё мне известно со слов государя. И сейчас, как и тогда, я согласна со всем. Только лошадей, запрягите, пожалуйста, и пустите меня к мужу.

С той самой декабрьской ночи Катя знала почти каждый день путь своего мужа: Петропавловская церковь, разговор с царём, казнь товарищей, ссылка, и вот теперь его следы уводили во глубину сибирских руд. Нерчинские рудники. Она была готова следовать, без остановки, и со дня приезда в Иркутск так по-прежнему не вынула ни одной вещицы из сундука. Ведь этот город лишь остановка, малая и не долгая. Но указами, шедшими из Москвы, отправление затягивалось: из сентября в октябрь, из октября в ноябрь. Задержать и не допустить.

– Вы устали, верно, пока шли до моего дома? Вам бы, Екатерина Ивановна, отдохнуть, – говорил одинаково быстро Иван Богданович, и тем заканчивалась каждая встреча.

В этот раз, помолчав, ради шутки он добавил:

– Изволите пойти до рудников сами – ваша воля. Дорога здесь одна.

Ей было двадцать шесть лет, а «отвага», «самоотверженность», «доблесть» и любовь существовали к ряду девятнадцать веков. Всегда примерная воспитанница петербужской великосветской семьи Лаваль, она шла против любого слова теперь. “Подумайте, какие люди попадают на каторгу. Падшие, живые скелеты. Вас последними словами будут встречать в тех рудниках. И дети Ваши, Катерина Ивановна, не будут значить ничего – их за крестьян будут считать», – без упорства говорил княгине Трубецкой гражданский губернатор, по-своему понимая её упорство. Но хотел задержать. Погибнет ведь, не выдержит суровых условий в кандалах. Девичьей щеки коснулся огонь. Пробежала слеза, колючкой застыв на подбородке. «Могу ли я его забыть, оставить, отказаться? Нет, не имею права!» – говорила сама себе Каташа, уже не чувствуя и пальцев ног на пути к мужу. Те ботиночки, что приехали с ней из Москвы, были шуткой для сибирских морозов. В начале ноября река Ангара покрывалась тонкой коркой льда, и окна избушек были выкрашены белыми узорами утренней измороси. Но нет, для Екатерины Трубецкой ни времени года, ни времени суток не существовало. Был только возраст её одиночества. Скоро год как она без его лица перед собой, без его руки в своей руке.

Любовь начиналась как безоблачное двадцатилетие.

Они познакомились в Париже на приёме у княгини Потёмкиной.

– Сергей Петрович – капитан императорской гвардии, князь Трубецкой.

– Екатерина Ивановна Лаваль – Ваш в будущем преданный ангел.

Сестра Екатерины – Зинаида Лебцельтерг помнит, как долгими часами князь и княгиня говорили друг с другом. Ещё не успев сказать и слова, уже знали, что будут друг другу отвечать завтра, послезавтра и до конца жизни. Десять лет разницы, а они равно одинаково находили о чём поговорить: музыка, живопись, литература, круг общения, платья, политика. Милейшим образом две души быстро привязались друг к другу. Кроткая и тихая Екатерина, скромный и благородный Сергей были созданы в глазах окружения для того, чтобы написать историю общей любви. Спустя год душевной привязанности Екатерина Ивановна сменила фамилию, дав вековое обещание быть при муже и оберегать его от невзгод.

Оберег не знает ни возраста, ни времени года, ни расстояний, ни трудностей. Ноги Екатерины уже не передвигались вперёд, а ведь только и успела уйти за пределы города. Вернуться? Ещё раз написать царю прошение отправиться на рудники и получить отказ, или верно ждать весточки от него? Сердце её откликнулось больно, колюче. Проехав тысячу вёрст, пережив лихорадку между Москвой и Иркутском, непроходимые дороги, страх и опасности тайги, может ли она свернуть теперь и в одночасье сдаться?

– Гони! Скорее! Не останавливайся! – кричала не своим голосом Екатерина Трубецкая кучеру, в миг побега от разбойников в Уральских горах.

– Не сдавайся! – шептала и теперь она себе, не замечая, как падает. В белый пушистый снег, лишаясь чувств.

Лёд. Байкальский лёд он не такой как на иных реках и озёрах. Он прозрачен. Опасно прозрачен. Изумрудные волны застывают в причудливые ломаные линии и если в них долго-долго всматриваться, то этот чарующий изумруд начинает затягивать тебя в тёмные озёрные глубины. Как незаметна эта грань между тёмным и светлым, между прошлым и будущим. А голубые девичьи глаза всматриваются, тянутся туда, на дно. Лошадь резко идёт по своему пути, качая телегу на крутых поворотах в разные стороны с подпрыгиванием, а под полозьями лёд ёкает раскатистым громом. И ему в такт стучит женское сердце. Разрывается. Екатерина Ивановна вытянула голову навстречу ветру, стремясь поскорее обогнать его, и ткнуться щекой в тёплую грудь своего Серёжи. Прижаться к его руке и от бессилия засмеяться, от счастья заплакать. Его мужественное лицо миражом во льдах сияло ярче, чем солнце на самом пике небосклона. Екатерина потянулась, и снова треск льда пронзил ей слух. Ледяные волны схватили в своё окружение, закрутили в воронку и кончился воздух.