Окинув меня взглядом с головы до ног и, видимо, заметив мою нервозность и размазанный по лицу пот вперемешку со слезами, женщина с седыми кудряшками нацепила на нос очки в зеленой оправе, открыла правый ящик огромного деревянного стола, окружавшего ее с трех сторон, и достала четыре тетради в клетку, точно таких, как и та, что лежала перед ней на столе.

– Так как, говорите, ее зовут?

– Яара… – Произнести ее имя оказалось нелегко. Усилие причинило мне боль, которой я раньше не испытывал. – Орен.

– Джара, – произнесла секретарша, и я вспомнил, что англичане так и не научились правильно произносить ее имя. Лучшее, что у них получалось, было Йаара или Юра.

Поначалу Яара пыталась поправлять их, объясняла, как правильно произносить «я» и «р», но на второй год сама начала представляться как Джара, что устраивало всех, кроме меня. Мне нравилось, как ее настоящее имя перекатывается во рту, какого внимания оно требует при произношении.

– Яара Орен, – продолжал настаивать я, сам не зная почему. – Где я могу ее найти?

– Простите, сэр, – женщина оторвала взгляд от тетради и недоуменно посмотрела на меня, – вы уверены в имени?

– Вы на какую букву смотрели? Может, стоит поискать по фамилии?

– Я нашла ее. Она из Израиля, верно?

– Да-да, это она. – В первый раз за все время пребывания в этом здании мне удалось вдохнуть хоть немного воздуха. – Вы не скажете, в каком кабинете занятия?

– Простите, сэр. – Сняв с носа очки, женщина посмотрела в тетрадь, а потом снова подняла глаза на меня. – Джара перестала посещать занятия четыре месяца назад.

Ни один человек на свете не в силах описать, что значит «небо падает на землю», пока это не случается с ним самим.

Поначалу вы чувствуете, как облака ласкают ваши плечи, оставляя на них маленькие, но тяжелые капли росы. За ними приходит туман, поначалу легкий, но уже через мгновение он становится почти черным и устрашающим. А потом наступает очередь солнца, выжигающего весь кислород из легких и все внутренние органы, и все тело словно проваливается внутрь себя.

– Вы уверены, что не ошибаетесь? – спросил я, не понимая, где и что у меня болит. – Это какое-то недоразумение. Не могли бы вы проверить…

И когда она показала мне тетрадь, в которую было вложено письмо с просьбой освободить ее по собственному желанию от занятий, подписанное рукой Яары, я ощутил такой комок в горле, от которого не могу избавиться до сих пор.

На письме была дата: двадцать седьмое октября. Серость, просвечивающая сквозь давно не мытое маленькое окошко, подсказывала мне, что я не сошел с ума и на дворе действительно февраль. Значит, Яара даже не приступила к учебе. Каждое утро в течение четырех месяцев она складывала учебники в синюю сумку, привезенную из Израиля, с которой никогда не расставалась, выходила вместе со мной из дома, целовала меня в щеку на ступенях станции метро «Пэддингтон», откуда я ехал по зеленой линии в свою студию, и поворачивалась, чтобы идти на красную линию.

А что происходило потом?

И что случилось в то утро, когда мы в последний раз были вместе? Когда она окликнула меня, крепко-крепко поцеловала в губы и произнесла: «Ты должен помнить, что я тебя очень люблю».

Каким образом она умудрилась все это скрывать? И как это я ничего не заметил? Я что, ослеп? Но гораздо важнее было ответить на вопрос «зачем». Зачем ей это понадобилось? Что же все-таки произошло?

Собрав остатки сил, я кое-как сполз по ступенькам лестницы в фойе, меблированное – не уверен, что этим словом можно описать то, что я там увидел, – случайным набором жестких деревянных скамеек, какие обычно ставят в пивных, усеянных раздавленными бумажными коробками и остатками еды. Все свободное пространство было увешано сотнями фотографий начинающих актеров, надеющихся, что кто-нибудь из мэтров обратит на них внимание, а в промежутках виднелись постоянные таблички, предупреждающие о том (зима в Лондоне была в разгаре), что подвальный этаж может быть затоплен.