Открытка была заткнута туда, где стекло уходило под профиль рамы. Свен смотрел на нее и на душе теплело. Открытка примиряла его с реальностью. На открытке был изображен Стамбул, горячий, синий, золотой, сияющий, ароматный, сладостный и вязкий. Обещанный и обещающий. Открытка от Джи.

Свен часто представлял себе, как Джи сидит в кафе и пишет ему открытки. Как заказывает крепкий турецкий чай в стаканчиках-тюльпанах, как греет руки об их горячие бока. Джи мерзнет, Свен не удивился бы, если бы узнал, что и в Стамбуле Джи мерзнет и поэтому даже там не снимает эти свои перчатки без пальцев. Даже в постель Джи ложится в вязаных носках.

Зашумел и выключился чайник, Свен смял окурок в банке от джема и прикрыл окно. Джи, Джи… Он достал пачку молотого кофе, налил в чашку кипяток и накрыл крышечкой. Чашку с крышечкой они с Джи покупали вместе. Он вернулся к окну, поставил чашку и взял открытку в руки. Она пахла розами, значит, Джи покупает розовое масло и разводит его в спирте, и брызгает на открытки, на почтовую бумагу, и все вещи в комнате благоухают розами. Джи спит в этом запахе, кутается в него, натягивает на плечи, как тонкую вуаль. Здесь, в Магдебурге, тоже можно было легко и просто купить розовое масло, и Свен тысячу раз заходил в аптеку и доставал бумажник, но каждый раз убирал деньги и уходил. Никакой импортированный концентрат не может заменить розы Стамбула, которыми пахнут открытки Джи.

Свен перевернул открытку. Джи учит немецкий, специально для него, и пишет из Стамбула по-немецки. Для Джи очень важно писать правильно, поэтому фразы всегда короткие и точно выверенные. Джи не любит ошибаться и болезненно переживает любые поправки собеседника.

Сегодня на открытке написано «Я завтракаю на террасе и смотрю на Босфор. Мне все напоминает о тебе, каждый парус и каждая яхта», и подпись, и беглая картинка, изображающая яхты и паруса на Босфоре. Джи рисует уверенно, без штрихов, ставит ручку на бумагу и сразу обводит контур. Не всегда точно, но с большим апломбом. Слова были написаны между парусами, волнами и штрихами, изображающими море.

Иногда Свен пытался представить, как именно Джи это делает, сначала пишет слова, а потом рисует на свободном поле, или наоборот, сперва изображает фон, а потом вписывает слова на места, оставшиеся свободными. Или и так, и так. Или Джи покрывает рисунками десяток открыток, а потом выбирает какую-то, чтобы написать на ней свое послание. Или из пачки чистых открыток, которые всегда носит с собой в рюкзаке, Джи достает одну и сразу пишет и рисует на ней. На предыдущей открытке была нарисована вьющаяся роза в щербатом горшке на приступке и написано «Я думаю о тебе сейчас. И всегда». У Джи мелкий беглый почерк, но слова чужого языка выведены старательно и четко. Пока чужого языка.

Свен смотрел сверху на крыши Магдебурга, окутанные серым неровным туманом, мокрые от дождевой пыли, и пытался представить Джи. Как Джи сидит на парапете набережной, подогнув под себя ногу в желтом ботинке, и рисует в блокноте какую-то ерунду вроде чайки на воде. Как греет руки в рукавах, как поправляет безумный фиолетовый шарф, щегольски обмотанный вокруг шеи, как сдвигает светлую шляпу на правую бровь, взявшись ладонью в вязаной митенке за тулью сзади. Свен закрыл глаза и внутренним взором увидел Джи, словно на негативе, на террасе над Босфором, в короткой куртке и шарфе, концы которого откинуты ветром на спину. Свен улыбнулся.

Он поднял крышечку с чашки и запах кофе расправил крылья и устремился осваивать комнату. Херинг отхлебнул кофе и взял тонкий кусочек какой-то гадкой восточной сладости, которую они с Джи покупали на базаре. Джи не любит сладкое, Джи любит горький обжигающий кофе с кардамоном и поэтому рот у Джи горячий и бархатный. Наваждение какое-то. А еще Джи нравится его, Свена, язык, Джи с ума сходит от звука немецкой речи, от твердого приступа и мягкого горлового «р», и от «х» с глуховатым придыханием. И вот теперь Джи учит немецкий, чтобы писать ему открытки из Стамбула.