– Добрый день! – сказал он, а потом, не дав Ивану заговорить, выпалил разом: – Я за горючим. Прежняя у вас цена? Мне бы литрушку. Вот соточка.

Иван выдал самогон в темной бутылке из-под еще довоенного виски.

– Может, закуску вынести, Лёшик? У меня котлеты есть.

Лёшик сначала замахал руками, но после повторного предложения обреченно согласился.

Присев у железных ворот коробовского дома на покрышку, Лёшик налил в пластиковый стакан самогона и принял подогретую котлету, уложив ее на ладони. Иван присел рядом. Двое мужчин на покрышке: солдат и уклонист.

Иван помнил Лёшика по школе – веселый, умный, крутой старшеклассник, которому завидовали. Волосы до ушей, неуставные драные джинсы, кроссовки какие-то немыслимые.

После выпускного Лёшик уехал учиться в город, потом работал кем-то в офисе, а дальше мобилизация во время Последней. Лишился ступни и вернулся в город. За это время организация, в которой он работал, обанкротилась. Пока приделывали протез, пока привыкал, пока опять захотелось жить – средства закончились, и пустили корни долги. Пришлось оставить съемную квартиру и вернуться в поселок. Здесь Лёшик и жил теперь с престарелыми родителями. Работал сторожем при больнице сутки через трое, как водится.

Лёшик посмотрел вдаль – на лес, выдохнул, выпил и закусил котлетой. Некоторое время молчал, потом налил еще и заговорил:

– На фронте вспоминал поселок. И дело же не в том, что я его люблю. Нечего тут любить: разруха с девяностых, и все. А просто это детство, родина. Мне и сейчас снится поселок моего детства. Моя его версия, когда я панковал тут. Вон там, – он указал на стену разбомбленного магазина, – там тусовались. Сидели вечером с семечками и слушали музон на телефонах. Девочки были эмо, а мальчики панки.

Лёшик выпил еще. Его мутные голубые глаза потускнели. Покраснела складка кожи у маленького, как пельмень, уха.

Со школьных лет Иван мечтал покинуть Новоколоденск и обрести новую родину. А потом, может быть, когда-нибудь вернуться на пару дней и погулять, потосковать. Порассуждать вот так о родине детства.

С недавних пор его мечта обрела конкретную точку на карте – неведомый, волшебный город Санкт-Петербург. Там жена, стоящая по утрам в планке, и сынок, умеющий настороженно улыбаться и аккуратно сопеть во сне.

– Я отвечаю тебе: воевать никто не рвался. Просто кто-то должен был. Чего ждать? Когда пинками погонят? Пацаны вроде меня встали и пошли. Хорошо осуждать, когда у самого жопа в тепле и на душе спокойно. А потом нас стали проклинать со всех сторон. Модно стало дерьмом в нас швыряться. Мы разозлились на тех, кто дерьмом бросался. У них же самих руки не чище, а думают, что святые.

Лёшик выпил, но уже половинку. Прикурив, он тяжело приподнялся. Нога с протезом совсем не слушалась. Он улыбался, как бы извиняясь за медлительность.

Иван подумал, что ногу у Лёшика отняли какие-то метафизические силы не за участие в войне, а за то, что он покинул поселок. Плата такая за попытку побега.

– Вот говорят, хотят нам, как в Москве, интернет вернуть и несколько каналов в телевизор добавить. Представляешь, какое это будет дерьмо? – Лёшик махнул рукой и пошел потихоньку. Бутылку он сунул в рукав широкой олимпийки.

– Лёшик, – окликнул его Иван, – а ты в Москве был?

– Был. Такой себе город. Ни жить не хочется, ни умереть.

– А в Санкт-Петербурге?

– На втором курсе ездил с девочкой одной. Лучший город на земле. Там, наверное, и не слышали про все наши несчастья. Про бунинцев, фёдоров… обстрелы, прилеты, дроны-хуены – про все это блядство. Как же это заебало! Блядь, дороги не было, так они еще сильнее разъебали сраными своими танками. Крышу надо перекрывать. Маме на кровать дождь капает, а шифера нет. Везти из города дорого. Собака начала сдыхать. Отвел к ветврачу, а он говорит: «Нихуя лекарств нет». И вообще нихуя у нас нет.