– Разделать? – переспросил Иван. – У нас же шмотки в тазике киснут.

– Кастрюлю большую возьми. Чего ты скривился?! Я в магаз пока, на рынок еще, а потом к Толику забегу. Он сварку обещал. Вернусь – запечем с яблочками и картошкой. Нож наточи. Кишки собаке. Ливер отдельно – на суп. Общипай хорошо, а то опять перьями давиться будем.

Раздражение бурлило в груди. Досада горячим бульоном подступала к горлу Ивана. Раскомандовался старик. Милитари-времена портят характеры.

Коробов уложил утку на железный верстак (голову на разинутую пасть тисков) и добавил:

– Фёдоры попросили привезти сегодня. Десять литров. Как стемнеет – поедем.

Из Ивана в секунду отсосали весь воздух. Не сгибая спины, он присел на половинку шлакоблока.

– А я зачем туда?

– Затем! Затем, что стремно одному, понял? – Старик скинул рубаху, обнажив крепкий белый торс, быстро понюхал ее под мышками, скомкал и пошел в дом. Из коридора он продолжал командовать:

– Если кто придет из синей клиентуры, то отдавай тот, который в коридоре – из старой партии. Только хвосты не надо. Они в трехлитровке, без апельсиновых шкурок.

– Иван Николаевич, я ж в ночную сегодня, – крикнул Иван. – Или еще знаете что? Пусть сами приедут.

Коробов вернулся во двор в синей сорочке и семейных трусах.

– Шо? – переспросил он, развернувшись к Ивану ухом.

Пришлось повторить.

– Ладно тебе, Вань. Быстренько сгоняем, и к ракетам будешь на работе. Я тебе там колбаски оставил. Начальства нашего не будет – я утром узнал. Опоздаешь, может, на полчасика – не страшно.

Они оба сторожили единственное в поселке СТО. Ночь – Иван, другую – кто-нибудь из слесарей, потом – Иван Николаевич, а потом опять, как в эту ночь, Иван.

Позавтракали вчерашней гречневой кашей с куриными котлетами. Иван Николаевич уехал, а Иван долго не мог приступить к утке. Бродил по двору, смотрел новости по единственному каналу, пару раз переоделся. Потом наконец он преодолел омерзение и, сказав «так», отсек топором утке голову; неловко слил кровь в медное ведерко. Отплевываясь, общипал и принялся за разделку.

Утка была старой и жирной. От запахов на Ивана накатывала тошнота. Вдобавок он, не прекращая, думал о предстоящем рейде в стан фёдоров, разбивших лагерь у края поселка. Иван Николаевич уже три раза продавал им самогон.

Считалось, что поселок занят фёдорами, хотя правительство этого не признавало. Многие в поселке отпустили бороды, чтобы понравиться новому руководству, а Иван, наоборот, сбрил свою негустую бородку. Иван Николаевич брился каждое утро, что бы ни случилось. Даже когда осколком убило жену – тещу Ивана, – он выбрился, завесил зеркало черным платком и вернулся к бдеющим над гробом старухам – подружкам погибшей. Сказал: «Один только раз меня с бородой видела, когда с мужиками на охоту ездил. Потрогала пальчиками и говорит: колючий».

Иван воображал все те неприятности, которые ожидали его у фёдоров из-за длинных волос, татуировок, покрывающих все его тело, кроме лица, и, самое главное, из-за его гражданского положения. Однако не ехать было нельзя. Самогон кормил их. В лютую зиму, год назад, они бы не выжили без этого жидкого новоколоденского золота. На фоне общего обнищания бобыли с Первомайской улицы даже «закулачились».

Солнце скучно смотрело на сонное вращение планеты. Две ракеты по очереди поплыли на восток, и опять проснулся голод, когда Иван разобрался с уткой и первый раз за день улыбнулся, наблюдая за псом. Пес наступал гигантской лапой на кишки, оттягивая громадную, добрую морду в сторону.

– Балдей теперь, – сказал Иван.

После обеда пришел постоянный клиент Лёшик – коренастый, лысый, хромой парень, лет тридцати. Он, как всегда, смотрел на ботинки, заискивающе улыбался и неловко прятал протез за здоровую ногу.