– Здорово, – похвалил Иван, но напомнил: – Вы ж говорили, он враг, а сами поете.

– Врагом он стал, когда его иностранцы-засранцы купили. А когда мы песенку эту напевали на лестнице коммунхоза, он был нормальным – нашим.

– А что такое коммунхоз?

– Ну, было такое… ну, на месте магазина «Елена». Помнишь? Его растащили в позапрошлом году после бомбежки этой ебаной.

Иван Николаевич не предавал песню юности только потому, что ее автора казнили как предателя. В этом Ивану виделась идейность тестя. Также тесть не признавал никакие современные фильмы, а пересматривал классические советские. Некоторые из них он смотрел по три раза в неделю и знал в них все, до направления движения ольховой веточки на периферии кадра. Эти фильмы обрамляли его молодость и старость его родителей, то есть оживляли то время.

О том времени существовало множество толков. Сначала Коробову объясняли, что его советская молодость была злом, потом уточняли: ошибкой, а потом ему попытались навязать самое бессовестное суждение: все так же, как в молодости. Разместить свое чувство в этих интерпретациях не удавалось, чего не скажешь о кино. Оно совсем не походило на действительность, но каким-то чудом аутентично отражало ее.

А свободолюбие тестя Иван находил в том, что любую бомбежку Иван Николаевич называл «ебаной»: и иностранную, и фёдоровскую, и бунинскую, и даже правительственную.

В свою очередь, Ивану Николаевичу почти ежедневно говорили из телевизора, по одному оставшемуся с времен начала гражданской войны каналу, что поколение зятя – поколение гнилое, безвольное, апатичное, безыдейное. Не то что его, Коробова, поколение – свежее, волевое, целеустремленное, идейное. А главное, любящее свою Родину.

Коробков помнил эти дурацкие вопросы зятя, с которыми он носился, когда началась война. А что такое родина? Где края ее? Чьим голосом она разговаривает и чего на самом деле хочет?

Некоторое время Коробов зятя так и называл: «Что такое Родина?»

Пару раз тесть зятю делал внушение насчет этого вопроса. Говорил, что человек без родины – ненадежный. Иван обижался чуть ли не до слез. Молча кивал, отворачивался, как девушка, и возражал что-нибудь вроде:

– Родина, как женщина – ее по-разному можно любить. А надежным я быть не хочу. Все надежное – твердое и холодное.

– Вань, ну ты громче, – растерянно из-за слез зятя в такие минуты просил Коробов. – Знаешь же, что я после того ебаного обстрела глуховат на левое ухо.

– Во все времена, – едва не срываясь на крик, объяснял Иван, – поколения не понимают друг друга. И вопрос тут только в том, кому принадлежит время. Сейчас, – Иван разводил руками, – время под вами ходит. А мы ждем.

Несмотря на разногласия, они оба были нужны друг другу. Этих мужиков связывали долг и должки.

Дочь Коробова – жена Ивана – с новорожденным мальчиком уехала в Санкт-Петербург в самом начале гражданской, а зять был оставлен дома с обязанностью отмечаться у военкома и помогать по дому тестю. Еще до гражданской Иван Николаевич «купил» зятю хроническое воспаление мочевого пузыря. Конечно, в случае всеобщей мобилизации это не должно было стать препятствием, ведь «там не до перессыков», но в сложившихся условиях это было сродни дарственной на жизнь.

Иван мог бы устроить побег в Петербург – но как потом смотреть в глаза жене и ребенку? Как потом проедать деньги тестя, которые тот вот уже год ежемесячно отправлял дочери и внуку?

К тому же в поселке хозяйство – не натаскаешься в одиночку. И военный учет опять же. Никому не нужен зять-бегунок.

То были должки Ивана.

Коробов же видел свой долг в том, чтобы присматривать за зятем. Какой-никакой, а он муж его дочери и отец единственного внука.