Одной ночью Анна, напившись с собутыльниками, осталась дома одна. Пьяная ссора с Ваней, смотревшим телевизор, переросла в ярость. Она кричала, что он не даёт ей денег на выпивку. Слово за слово, и Анна схватила кухонный нож, бросившись на сына. Ваня, молниеносно среагировав, ударил её кулаком. Она рухнула на пол. Серёжа, выбежав из комнаты, с трудом поднял мать, несмотря на её сопротивление, и запер в чулане. Всю ночь она кричала, проклиная сыновей, называя их неблагодарными ублюдками. Ваня не мог уснуть, терзаемый чувством вины: «Как я посмел ударить маму?» Серёжа, напротив, был равнодушен. Он вколол дозу, закурил косяк и, включив шансон на полную громкость, ушёл в свой мир.

К утру крики стихли. Братья, решив, что мать уснула, открыли чулан, чтобы перенести её в кровать. Но перед ними предстала страшная картина: окровавленное мёртвое тело Анны, а на потолке – надпись кровью: «ПРОКЛЯНАЮ УБЛЮДКИ».

Утро после смерти Анны было серым, как будто небо решило спрятать солнце за свинцовыми тучами. Ваня сидел на полу в гостиной, уставившись на пятно крови, которое они с Серёжей так и не отмыли. Надпись в чулане – «ПРОКЛЯНАЮ УБЛЮДКИ» – выжглась в его мозгу, словно клеймо. Каждую ночь он видел мать: её пустые глаза, окровавленные пальцы, тянущиеся к нему из темноты. «Ты меня убил, Ваня», – шептала она, и он просыпался, задыхаясь, с мокрой от пота подушкой. Он не мог есть, не мог спать, не мог смотреть на себя в зеркало, боясь увидеть её отражение за своим плечом.

Серёжа, напротив, казался непрошибаемым. Он ходил по дому, гремя посудой, включал шансон на старом магнитофоне и курил одну сигарету за другой. Но даже он замечал, что Ваня изменился. «Хватит ныть, – бросил он однажды, швырнув брату кусок хлеба. – Мать сама себя угробила. Ты тут ни при чём». Ваня молчал, сжимая кулаки. Он хотел закричать, что это неправда, что он ударил её, что проклятие реально, но слова застревали в горле. Серёжа, раздражённый его молчанием, схватил его за воротник. «Слышишь? Очнись, или сгниёшь, как она!» Ваня вырвался и выбежал на улицу, где холодный ветер хлестал по лицу, но не мог заглушить голос матери в его голове.

Через неделю Ваня перестал говорить. Он сидел в углу, обхватив колени, и раскачивался, шепча что-то невнятное. Серёжа, вернувшись с очередной «работы» для рэкетиров, нашёл его с ножом в руке. Ваня не пытался порезаться – он просто смотрел на лезвие, как на старого друга. «Ты что творишь, идиот?» – рявкнул Серёжа, выбивая нож. Ваня поднял на него пустой взгляд. «Она меня зовёт, Серёг. Я должен к ней». В ту ночь Серёжа не спал, сидя у двери Ваниной комнаты, боясь, что брат сделает что-то непоправимое.

Утром всё закончилось. Ваня, дождавшись, пока Серёжа задремлет, разбил зеркало в ванной и попытался перерезать вены осколком. Кровь текла медленно, но он не чувствовал боли – только облегчение. Серёжа ворвался, разбуженный звоном стекла, и, выругавшись, затянул его руку тряпкой. «Дурак, жить надо, слышишь?» – кричал он, таща брата к соседям, чтобы вызвать скорую. Ваню забрали в городскую психиатрическую больницу, а Серёжа остался стоять у дома, глядя на удаляющуюся машину, сжимая кулаки до боли.

Больница пахла хлоркой и отчаянием. Ваню поместили в палату с обшарпанными стенами, где свет ламп был слишком ярким, а тишина – оглушающей. Днём он лежал, глядя в потолок, а ночью кричал, когда кошмары возвращались. Врачи пичкали его таблетками, от которых мысли становились ватными, но голос матери не уходил. «Ты убил меня», – повторяла она, и Ваня верил. Он рисовал её лицо на обрывках бумаги, пока санитары не отбирали карандаш, боясь, что он использует его против себя.