Я поблагодарила его и спрятала свёрток в карман пальто, направляясь обратно домой и размышляя о странной двойственности местных жителей, их тихих ритуалах и привычках. Мне было трудно поверить, что этот городок мог одновременно казаться таким уютным и таинственным.

Вернувшись домой, я увидела, что Ингрид снова в гостиной, но теперь она была занята необычным делом: аккуратно расставляла небольшие деревянные фигурки на полке рядом с окном.

– Что это? – спросила я, подойдя ближе.

Она улыбнулась, слегка погладив одну из фигурок кончиком пальца.

– Это белые лилии. Символ нашего рода, – тихо произнесла она, внимательно глядя на меня. – Они означают чистоту, порядок и защиту. Мне кажется, здесь им самое место.

Я почувствовала, как в груди снова зашевелилось раздражение. Казалось, Ингрид расставляет не фигурки, а невидимые границы, отмечая территорию, на которой теперь главенствовала она.

Ночью я снова долго не могла уснуть, вслушиваясь в дыхание дома и тихий гул озера. Я закрыла глаза, пытаясь отогнать тревожные мысли, но они всё равно возвращались – образы тихой ярмарки, доброжелательного Джонаса, заботливой и одновременно непроницаемой Ингрид.

Я снова ощутила собственный пульс, слишком быстрый, слишком неровный. И где-то внутри родилась чёткая уверенность: что бы ни происходило вокруг, я должна быть сильнее, внимательнее и осторожнее, чем когда-либо раньше. Я должна научиться видеть сквозь эту пелену спокойствия и понять, кто именно скрывается за ней – друг или враг.

Ночь прошла в каком-то странном, зыбком состоянии между сном и бодрствованием. Я проваливалась в тревожные, неясные сны, в которых теряла Лео среди туманных улиц Лилиан-Шор, потом снова резко просыпалась, обнаруживая, что он спокойно спит в люльке, совсем рядом. Мягкий свет ночника освещал его маленькое лицо, придавая ему какое-то незнакомое, почти кукольное выражение. Я тихо вставала, проверяла его дыхание, касалась ладонью прохладной кожи его щёк, чувствуя одновременно облегчение и новый прилив беспокойства.

Постепенно дом наполнился сероватым предрассветным светом, и я уже не могла уснуть. Беспокойство, похожее на тонкую иглу, снова стало колоть меня изнутри. Тишина вокруг казалась слишком плотной, вязкой, будто окутывала меня целиком, мешая думать, двигаться, даже дышать. Я лежала, вслушиваясь в тишину, и пыталась понять, откуда взялось это странное чувство тревоги, которое никак не отпускало меня с момента переезда сюда.

Адам проснулся раньше обычного. Я наблюдала за ним, приоткрыв глаза, стараясь не выдать себя. Он казался собранным, каким-то напряжённым, как перед важной деловой встречей. Несколько секунд он стоял у окна, задумчиво глядя на покрытое туманом озеро, а потом резко отвернулся и тихо вышел из комнаты. Я подумала, что он снова погружён в свои бесконечные рабочие дела, и почувствовала лёгкую досаду. После переезда мы всё меньше разговаривали, его мысли были заняты работой, и я постепенно чувствовала, как наша близость утекает, растворяется в этой серой дымке, которая окружала наш новый дом.

Пару минут я лежала неподвижно, чувствуя нарастающее одиночество, затем поднялась, обернувшись халатом, и медленно пошла вниз по лестнице. Дом по-прежнему был погружён в тишину, но на кухне уже слышался тихий звон посуды.

На кухне стояла Ингрид. Она была полностью одета – аккуратная белая блузка, длинная тёмная юбка, идеально уложенные волосы, словно она уже несколько часов готовилась к этому утру. Я остановилась на пороге, наблюдая за её движениями: она аккуратно переставляла посуду на полке, словно проводила какую-то неведомую инвентаризацию, проверяя наличие каждой чашки и тарелки. Меня снова охватило двойственное чувство: её присутствие успокаивало, как монотонный звук метронома, и одновременно раздражало, будто я была пациенткой под пристальным наблюдением опытного врача.