…только потом занялась собой.

…крепко, потерянно спавшего Степана растолкал старший брат. Голос плохо слушался Ивана, он сипел:

– Слышь? Стёп? Шумят…

Заполошная жуть сжала сердце: вослед за Черкасским городком явились татарове в Раздоры!..

В курене трепетали лампады. Кто-то грохнул дверями, выбегая.

Матрёна с Якушкой спали в соседней землянке: надо было скорей разыскать их, не потеряться.

Всё происходило будто в тягучей одури.

Похватали высохшие кафтаны, влезли в тёплые рукава.

Ткнувшись друг в друга, стали на крыльце.

Горели, расплёскивая языки, факелы. Огромные тени проносились по лужам. Тоскливо, умученно ржали во тьме лошади.

Не стучали тулумбасы, не взвывали трубы, не громыхали ружья, не свистели стрелы, – не звучало того отчаянного хора, что со вчерашнего дня так и клокотал в голове.

Никто никуда не бежал.

Шла перекличка.

– Прокопий!

– Тута!

– Мартын!

– Слышу!

– Агей!.. Агей!

– …с лекарями Агейка!

– Емельян!

– Здеся!..

…двинулись на близкие голоса, к мятущимся теням.

Всё было как длящийся, обморочный сон.

Возле прокричали:

– С Черкасска!.. Горсть и ещё полгорсти! Вернулись! Засадной отряд! Весь день кружили с татарвой по степи!.. Насилу отбили их!

– Батька, батька, батька… – повторял беззвучно, одними губами, Степан, пробираясь меж присталых лошадей и задирая голову.

…грязные бороды, бесноватые глаза…

…лошадиные морды в кровавой пене…

Отец окликнул сынов сам.

Он был на чужом коне. Без шапки. Дробные выемки в изуродованной щеке забиты грязью.

Смотрели друг на друга так, будто виделись жизнь назад.

– …здесь? – спросил Тимофей, чуть склонившись и вглядываясь сыновьям в лица. – …Яшка с вами?.. Матрёнушка?..

…по конскому ржанью, по густеющему навозному и сенному духу догадался: везут на конный торг.

Минька подмигнул:

– Пособишь подобрать лошадку, Стёпка? У вас, слыхивал, добрые базары в Черкасске… Ногаи пригнали утрось табун отборный. И кызылбашские люди торгуют, а у них товар случается – эх!..

…азовский конный торг был вынесен за городские стены.

Проехали мимо Дона, такого близкого, но дотянуться к нему было – как до матери во сне.

Издалека гладь водная казалась недвижимой. Камыш на том берегу был выжжен. Далеко виднелась степь, и над ней – несчётные облака. Над тем берегом висел беркут.

У конного торга стояли в ряд несколько едален и кофеен.

В гостевых клетях шумели.

Пахло жареной камбалой, овечьим сыром, зеленью, бараниной.

У кофеен, под открытым небом, сидели множество людей в тюрбанах. Одни курили кальян, другие дремали.

Неподалёку виднелся прогон, через который, верша счёт, загоняли лошадей.

Указывая путь повозке, Минька первым заехал в раскрытые ворота с той стороны, где торговали ослами.

Торговцы в татарских халатах сидели подле ослов на сене. Многие пили кофе. Высокие кофейники стояли тут же.

Миновали загон с пастушьими собаками. Собаки, безучастные ко всему, спали; лишь две молча бегали вдоль изгороди.

Степан примечал ногайские, турские, черкесские, славянские, греческие, кизилбашские, ляшские, сербские, цыганские лица и платья. Тюрбаны, замшевые калфаки, матерчатые буреки, башлыки, шубары, валяные колпаки, папахи, рогатовки, тюбетейки, – всё здесь мешалось, как в грибной жарёхе.

Разноязыкие выкрики были понятны ему.

Меж рядами ходили толмачи, громко предлагая помощь:

– Чингенелернен, ногайларнен, эрменилернен хонуша билирим! Кельдиниз эки аяхла, кетерсиз дерт аяхла! (Говорю с цыганами, с ногаями, с армянами! Пришли на двоих, уйдёте на четырёх! – тат.)

– Хандлюе для ляха, для русака, для вшелякего словэна, волоха и булгажина! В блонд не впровадзе, скшивдзичь не позволе! (Торгую для ляха, для русака, для всякого словена, для валаха и болгарина! Не введу в обман, в обиду не дам! – пол.)