Минька часто останавливался.

Минуя низкорослых, пузатых ногайских лошадей, смотрел иные породы. Не отвечая на поклоны и таратористую речь торговцев, призывал Степана разделить с ним радость.

– Взгляни, Стёпка! А?.. – кричал, и тут же торговцу: – Да отстань ты, рожа неумытая… Аз сам себе сынши. Заморенная, гляжу, кобыла твоя! Через кудыкину гору, что ли, довёл её сюда… Всех, кто навстречу шёл, обогнал на ей?.. Собаке оставь на праздник!.. Во-о-он к той пойдём приценимся лучше, слышу, зовёт меня. Стёпка? Слышишь, что зовёт?

Степан перетерял и перегубил лошадей несчётно, и хоть всякую бурушку свою и каурушку помнил, и прочих соловых, и буланых, и гнедых, и вороных тож, – но прикипать сердцем отучил себя. Однако восторг втайне всё равно настигал его, когда видел, как по тонким и сухим ногам лошадиным пробегает лёгкая дрожь.

Минька из притороченной сумы достал морковь – и сразу, криво сцепив пальцами, три крупные морквы кинул Степану:

– Сам не съешь всё, тебе ещё дам, побалуй лошадок-то, до какой дотянешься. Пусть погладят тебя губой, Стёпка!.. – Минька, наскоро отерев рукой морковку, с хрустом откусил, жмурясь, начал грызть.

…тот вороной, что привлёк внимание Миньки, был не ногайский, а кызылбашский.

Конь будто знал, что им любуются. Чуткие его уши в стоящем гаме, верблюжьем рёве, ослиных воплях различали всё, что касалось его: окрик хозяина, близкие удары хлыстов, раздававшийся поблизости собачий лай.

Спешившись, Минька подошёл к нему на чуть пригибающихся от восхищенья ногах. В холке конь был с него ростом.

С наигранным неудовольствием вороной пошёл по загону кругом, без упрёка неся сухую, точёную голову с удивительно прямой линией лба и переносья.

Минька следовал, как привязанный, вослед.

Угостил коня морковкой. Тот пошёл за ним, благодушно фыркая, изящно переставляя стройные, с длинными бабками, тонкие ноги. Минька зарделся.

– Стёпка, ты разглядел? – крикнул, оглядываясь на повозку. – Вот коник! В нём же руда бриллиантова течёт! У него, видно, Горыныч Змей в отцах!

…на подошедшего продавца, опознавшего русскую речь, и воскликнувшего – «Добырый! Кароший!», – Минька глянул хмуро, разговора не поддержал.

…сделали полный круг по торгу.

Минька вспотел, накричался.

Наскоро влюбился ещё в одного, валашского жеребца, и тут же к нему охладел за злой голос.

У ворот, перекрикивая оголодавших ослов, нагнулся с коня к Степану:

– Берём? Того? Змея сына Горыныча?.. Кня-а-ажеский!

Степан молча пожевал губами: не его торг.

…Минька кликнул сидевшего при воротах татарина – видно, ему знакомого. Тот споро подбежал. Склонившись, Минька долго пояснял: какого, за сколько.

– Артык олмаз, бак! (И не больше, гляди! – тат.) – крикнул вослед.

Дожидались в каменном караван-сарае, где Минька заказал овечьего сыра с бараниной.

Нетерпеливый, жуя на ходу, вышел на улицу, будто и не волнуясь, что Степан сумеет уковылять или с кем перекинуться запретным словом.

…едва оставшись один, Степан поднял голову, чтоб оглядеться, что здесь за люд; сразу поймал на себе острый пригляд татарчонка, стоявшего неподалёку. Неотрывно, как суслик, он глядел на Степана.

…когда час спустя Степан, придерживаемый возницей, усаживался в повозку, там лежали: чёрной кожи седло, изукрашенная сбруя, боевые стремена, потник, попона.

Минька, стоя у повозки, всё перебрал, перетрогал, помял, понюхал.

Остался предоволен.

…в тюремном дворе, привязывая восхитительного кызылбашского вороного к столбу, Минька говорил Степану:

– Ты пока посидишь, а он тебя дождётся тут. Голос запомнил его? В окошко слушай, как зовёт. Как пожелаешь выйти, он и тут… Имя сам дашь, али мне?