В соседних дворах заорал, загоношил скот.

Мимо куреня, надрывно крича, проскакали конные казаки.

– Беда, детушки, – сказал уже одетый отец будничным голосом.

Он стоял посреди куреня, проверяя, ничего ль не запамятовал.

Тут же колокол будто сорвался и покатился с горы, а человеческих криков, ржанья, воя, свиста стало в разы, обвально, больше.

…чужие трубы на той стороне Дона верещали так, как если бы в самом густом лесу каждое дерево обрело голос и возопило.

– Матрёну слушайте! – перекрикивая нисходящий на Черкасск ад, велел отец. – Скажет бежать – бегите, чада.

Не закрывая дверей и с Матрёной не простившись, вышел, и уже во дворе, вспрыгивая на коня, крикнул Мевлюду:

– Проломят – бегите на каюке!

Привычного «а-люб-ба!» Степан не расслышал.

– На валы пойду! – выпалил, тараща глаза, Иван, справившись наконец с шароварами. – Кто ж там явился-то?

– Смертушка, – по-взрослому ответил Яков.

…на валах городка шла свалка. Слышался непрестанный лязг, крик.

Всё ближе, накатывая, вгоняя в дрожь всю душу целиком, звучали чужие литавры, роги, цымбалы, набаты.

И лишь пушек и ружей казачьих слышно не было: пороховой запас в Черкасске закончился ещё в декабре.

Воздух сёк непрестанный свист татарских стрел. Всё чаще падали те стрелы посреди городка, утыкивая куреня и мостки, раня лошадей, скотину, казаков, баб.

Бешено лаяли во все стороны собаки. Металась домашняя птица, взлетая необычайно высоко и падая на бегущих казачек, тащивших на руках малых детей и пихавших впереди себя тех, кто мог бежать сам.

– Бросайте всё! – пронёсся охлюпкой казак, размахивая саблей. – Не сдержим поганых!..

…Степан увидел, как, завалив плетень, незнакомые воины с разных сторон окружают жилище Корнилы Ходнева.

И лишь спустя миг догадался: татарва!.. Уже пришли! Явились!

Матрёна, став посреди двора, странным, чужим, слишком высоким голосом крикнула:

– К протоке отец велел вам! На воду!..

Иван не шевельнулся. На боку его висела сабля, за спиной – карабин.

Матрёна беспомощно посмотрела на Ивана. Потом махнула рукой и некрасиво, по-бабьи, села на ледяную землю.

– …нехай нас всех тут побьют, – сказала.

Иван, зарычав, бросился к Матрёне: поднимать её.

…с базара бежали ночевавшие там торговые люди: московские – в распахнутых кафтанах, в заломленных на затылок шапках, персидские, сверкающие ошалелыми глазами, – в чалмах, эллинские, чернявые и губастые, – в шляпах с полями.

Повсюду валялись тюки с просыпанным товаром, уздечки, сёдла, гроздья ожерелий. То медно, то серебряно мигала в разгоравшихся огнях посуда, хрустел побитый хрусталь. Из пробитой бочки лилось в жирную лужу вино, пробивая в грязном песке тонкую, чёрную дорогу.

…Разины пробежали через расстеленную дорожку дорогого сукна к протоке.

В каюке их дожидался Мевлюд.

Увязавшийся за ними жеребец Ворон недолго трусил вдоль протоки, но поперёк его пути выкатилась повозка – и, сломав ось, завалилась.

Старуха несла вдоль воды кричащего годовалого ребёнка – дитя извивалось, указывая во все стороны растопыренными пальцами.

Калечного казака на бегу спихнули в апрельскую воду; он сразу канул, будто каменный.

Дребезг, лязг, визг слились в единый тошнотворный гомон: будто над адом подняли крышку. Пестрела огненными языками вода. Черкасский колокол стал неразличим и запропал в рёве.

С протоки казалось, что черкасский люд бежит во все стороны сразу, словно земля зашаталась и стороны света спутались.

Последнее, что Степан разглядел: кто-то, будто от шума, захлопнул раскрытые ставни в курене.

…толкнулись боками с каюком, где сидели дед Черноярец со старухой, их невестка, прочая разномастная сопливая Черноярцева поросль, самый старший средь которых был Ванька, а самый малой – меньше годочка, у невестки на руках; лез по матери, как по дереву, хватая её то за губу, то за ухо.