Но тётенька Полина на эти слова никак не отреагировала.

– Николенька, – не унимался Митя, – разъясни, пожалуйста, зачем она нас вытащила сюда? Получается, что тётенька Полина поступила с нами как с крепостными? Она, видите ли, захотела и забрала нас из родного дома, а тётенька Татьяна не в состоянии была заступиться за нас!

– Ну что вы, Митя, так сгущаете краски. Просто тётеньке Полине верится, что в городе Казани нам будет жить интересней, – сказал старший брат Николай, осознавая, что ему самому надо было ещё раз попытаться убедить Полину Ильиничну оставить их дома. Он также понял, что если Туанетт постоянно занималась с ними, то Юшкова много внимания детям уделять не намерена.

Тётеньку Пелагею дети очень скоро раскусили и поняли, что ей ничего не надо рассказывать, так как она многого не понимает, а иногда просто отмахивается от них, как от надоедливых мух. Как-то Маша упала, ушибла себе ногу и, по обыкновению, увидев тётеньку, которая в это время разговаривала с какой-то дамой, подбежала к ней, уткнулась в колени, со слезами ожидая, что та её обнимет и успокоит. Но Пелагея Ильинична, высокомерно отодвинув её от себя, произнесла:

– Идите к бонне, а мне выслушивать ваши жалобы неинтересно!

Брат Митя, наблюдавший эту сцену, тут же подошёл к ней и резко произнёс:

– Тётенька, зачем вы нас привезли сюда, когда мы вам в тягость и не нужны? Мы никогда не полюбим вас, так как являемся для вас обузой. Лучше, если бы вы нас отправили домой, к тётеньке Татьяне. Она истинно любит нас.

В эти минуты, стоя перед тётенькой, не соблюдая этикета, Митя выговаривал ей злобным, неприятным голосом, при этом невольно размахивал руками, и со стороны создавалось впечатление, как будто он её собирается ударить. Тётенька буквально побледнела от неожиданного натиска племянника, видимо сожалея о своём опрометчивом решении и уже думая, как перенести эту брань.

– Вы, Митя, не так меня поняли, я люблю и забочусь о вас, – с трясущимися губами тихо возразила она.

– Не лгите, мы вам совсем не нужны, и вы для нас чужая, – обдав её испепеляющим взглядом, громко заявил он.

Она ещё больше побледнела, заметив, что этот громкий, неприятный разговор произошёл на людях. «Завтра вся Казань будет обсуждать этот инцидент», – со страхом подумала Юшкова.

Вечером об этом узнал и её муж, Владимир Иванович, который не преминул уколоть её:

– Что, любезная жёнушка, получила оплеуху от Мити? Не я ли вас предупреждал, что их надо было оставить дома? Но вам всё нипочём. Как вы не поймёте, они сироты, к ним нужен особый подход, а вы им не владеете!

– Я смотрю, что вам радостно, – со злобой в голосе произнесла Юшкова, – что вашу жену оскорбляет какой-то мальчишка, и вы даже не делаете попытки защитить меня!

– Вы правы, Пелагея, ибо я вас с первой минуты предупреждал, что их сюда привозить не надо. Вы же меня не послушали, а теперь мешаться в ваши отношения я не желаю.

Юшкова была не готова к такому повороту событий, и тут до неё дошло, что в первую очередь она обездолила детей, до которых ей истинно не было никакого дела. Она неспособна к самоотвержению. Не имея детей, думая только о житейских радостях и удовольствиях, вращаясь в кругах большого света, Пелагея страстно хотела блеснуть добродетелью и наказать безродную кузину. Она легла, пытаясь забыться, но стоило ей прикрыть глаза, как в ушах звучало оскорбление Мити и виделся презрительный взгляд Сергея. Ей докладывали, что Маша постоянно плачет, а Лёва грустит. Хорошо, что старший брат успокаивает их, рассказывая по вечерам всякие небылицы. Запали ей в душу и жестокие слова мужа, что она такая же бездушная, как родная маменька, которая после смерти невестки не позволила сыну жениться на Ёргольской, хотя он продолжал её боготворить, но в результате страдают дети, которые сейчас спокойно жили бы у себя дома, и не было бы этого безобразия. Когда же к ней как к опекунше стали поступать различные финансовые документы и счета, она вынуждена была обратиться к Ёргольской, так как сама в этом совершенно не разбиралась.