В полку даже ходили стихи некоего Кованько, которые оканчивались таким куплетом:

– Любим мы прихвастнуть, – смеясь, заметил поручик Арнольди. – Надо сначала победить, а потом уже кричать!

– Ничего, Толстой, обязательно победим! – утверждал поручик Сухов.

В полдень граф Толстой въезжал в Москву. Споры спорами, но то, что увидел он, глубоко потрясло его. От прекрасного города, который он любил каждой клеточкой своей души, остались только груды развалин с торчащими трубами. Его очень угнетал тяжёлый трупный запах, стоявший в воздухе. Он соорудил на лице своеобразную маску, но понимал, что толку от неё мало. Неоднократные рвотные позывы останавливали его, но деться от этого смрада было некуда. Граф решил направить коня в центр, а именно к Кривому переулку, где находился его дом, надеясь, что, может быть, он сохранился.

Конь Резвый продвигался очень медленно, боясь оскользнуться и свалиться в яму. Граф с трудом узнал знакомую улицу, увидел две почерневшие колонны и изразцы с маленьким купидоном, выпускающим стрелу, которым была украшена парадная зала. Какое это было прекрасное время, когда они с Туанетт, находясь в гостиной, беседовали о будущем. И не представляли, что оно будет таким суровым. Николай вспомнил весёлый эпизод, связанный с этим мальчиком со стрелой. В залу вбежала сестра Алина и, обратившись к брату, указывая на мальчика со стрелой, спросила, кто это. Толстой недоумённо посмотрел на сестру, не зная, что ответить. Она же, счастливая, что сумела подловить брата на незнании, язвительно заметила: «Фи, какой вы, Николя, неграмотный – это же божество любви Купидон!» – и, гордая, покинула залу.

«Господи, неужели это было?» – подумал он, сознавая, что это время уже не вернётся. Когда граф Николай проехал на Красную площадь, его воображение было поглощено несгоревшими домами, он слышал об этом, но, увидев обезображенного Ивана Великого без креста, буквально замер. «Как же так? – думал он. – Бонапарт – цивилизованный человек.

Он же не позволял себе глумиться над верой в Вене и Берлине, с Милане и Риме, а здесь он посмел обезглавить Ивана Великого, сорвал герб Москвы со здания Сената, орла с Никольских ворот. Почему?»

От тяжёлого ранения князь Андрей Горчаков смог оправиться и окрепнуть только к концу 1812 года. Русская армия под руководством фельдмаршала Кутузова разгромила французскую армию и прогнала её за границы России.

«Многие, как и я, – писал ему старший брат, князь Алексей, – думали, что сия вой на окончена, но государь Александр Павлович жаждет покарать узурпатора и дойти до Парижа. Ради этой прихоти он без передышки бросает свою армию в новые сражения. Вы поймите, брат, меня правильно: разве мыслимо в одну минуту снова одеть, обуть и вооружить несколько тысяч человек? Это безумие чистой воды. Он меня завалил высочайшими повелениями и предписаниями, но я же не могу по мановению волшебной палочки выполнить их в одно мгновение. Нужно время, и немалое, чтобы решить эти сложные вопросы. Поэтому не удивляйся, что армия испытывает крайнюю нужду. К тому же император страшно не любит, чтобы ему говорили правду. Находиться во лжи и своих фантазиях намного интереснее и высказывать своё “фи”».

«Хорош гусь, – подумал князь Андрей, – повесил на него всех собак и даже своего верного пса, генерала Аракчеева, забрал с собой. А какой брат управляющий, когда он императором ограничен в своих возможностях?»

«Я советую тебе заехать в Москву и навестить генерал-губернатора графа Ростопчина, – продолжал в письме князь Алексей. – У него ты узнаешь последние новости. К тебе назначен адъютантом граф Толстой, сын Ильи Андреевича. У меня сейчас столько работы, что вздохнуть некогда».