Но, о чудо, между «мусорками» и банком, под прикрытием разросшихся акаций, кособочился наш ларёк!

Маленький и жалкий, залатанный пластиковыми панелями, с разбитой витриной – он стоял как мистический портал, нетронутый артефакт прошлого, случайно забытый осколок эпохи. Замедлив шаг, я прошла мимо, буквально принюхиваясь, как собака, которая вспомнила, где зарыла кость. Как?!!! Этот экспонат музея времени был жив!

Но тут я ощутила не дуновение затхлости и заброшенности, но густое амбре винных паров, старых вещей, кислого запаха человеческой неопрятности и лёгкий акцент испорченной еды. Ещё заметила пару клетчатых сумок, набитых тряпьём и стоптанные, бесформенные ботинки у входа. А потом услышала безмятежный храп изнутри. Несомненно – в ларьке жил бомж!

Мужчина был ещё не очень стар, высок, сухощав и однорук. Он делился едой с бродячими собаками и иногда читал книгу. Дни его проходили по одному сценарию: по утрам, поскуливая, как больной пёс, выползал из ларька, делал подобие короткой утренней разминки и шёл на заработки. Работал он на ведущей к морю аллейке, напротив банка. Почти у «дома», но из конспирации делал крюк, садился на краешек скамьи и ждал.

Разморенные солнцем люди присаживались отдохнуть. Вот тогда он тихо и корректно просил помочь материально. Кто-то брезгливо вставал и уходил. Некоторые, глядя на культю, искали в карманах мелочь.

В обед, когда все разбредались от жары или прятались в прохладу торговых центров, бомж навещал одно кафе за банком, где сердобольные посудомойки оставляли ему то пластиковое ведёрко супа, то макароны с надкусанной котлетой на картонной тарелочке. Покупал спиртное и к вечеру был уже готовенький. Часто он и не притрагивался к еде, которая потом благоухала так, что пробегавшие коты брезгливо трясли хвостами.

Всё повторялось на следующий день, и лишь однажды я увидело то, что навсегда осталось в моей памяти.

Жаркий, длинный, полный цветных запахов южный день подходил к концу. Влага выступала солёной испариной на разгорячённых плечах тех, кто возвращался с моря.

Кто-то, наоборот, торопился на купание, поспав днём после острого харчо и не менее острой турши. Воздух замер душным маревом. Вот-вот вечерний бриз освежит загорелые лица, принесёт запах моря, музыку прибрежных ресторанчиков и лёгкую прохладу.

И я спешила к морю, после дневных забот в саду и на кухне, предвкушая, как медленно погружусь в спасительный прибой. Вначале исчезнет жар, затем усталость. Улыбка проявится на лице, как молодой месяц. И в морской невесомости родится ощущение полноты жизни, простого счастья и любви к неприхотливому человеческому бытию.

Как всегда, сокращая путь, торопилась проскочить через «мусорный» переулочек, но замедлила шаг, услышав музыку. Ларёк был «открыт». Старый приёмник на прилавке наполнял пространство звуками французского шансона.

На пыльном газончике, под кружевной, голубоватой тенью акаций расположилась живописная группа, словно ожившая картина импрессионистов «Завтрак на траве».

Обитатель старого ларька, этот однорукий клошар, импозантно возлежал, подперев голову искалеченной рукой. В другой он торжественно держал гранёный стакан с прозрачным пойлом.

На голове красовалась почти белая и почти не помятая шляпа-канотье. Рубашка в благородную серую полоску расстёгнута на груди. Брюки, правда, остались те же, короткие, но они являли взору носки, чего раньше я не замечала.

Рядом на корточках сидел другой человек, в яркой гавайской рубахе и бермудах, – видимо, гость. Обилие попугаев на рубахе скрадывало недостаток зубов и скудность шевелюры. Он был бос, но весел. Стакан в его руке был уже пуст, видимо, не в первый раз, судя по тому, как он слегка покачивался. И это не всё!