На нашей фазенде трудимся мы. А мою бабушку изводит дед. Ну как изводит?

Ну, не изводит, конечно, а так.

Мой дед – строитель. Он участвовал в стройке новой городской больницы, откуда к нам на дачу приехали огромные старые больничные двери.

Их вроде как должны были выкинуть, но дед увез двери за тридевять земель в наше болото и соорудил из них четыре основных угла нашего будущего дачного дома. Рубероидный-то сарай – это, понятно, не дом, а так, баловство.

Нижнее основание домика было из шпал. Что странно, потому что на железной дороге дед не работал. Откуда тогда шпалы, непонятно.

Хотя железная дорога-то всего километрах в трех.

В общем, наша фазенда была построена из того, что на выброс, и из того, что плохо лежало: две старые кровати с пыльными до ужаса подушками и продавленными пятнистыми матрасами, тахта «Юность» на терраске, шкаф, стол, стулья, занавески, кастрюли, сковородки – это все когда-то у кого-то стояло, состарилось и стало стоять тут.

Посуда была очень разнообразная: вот, например, стопка металлических мисок – из папиной пожарной части, а пластиковые вилки, ножи и ложки, прослужившие нам столько лет, – из одноразовых наборов, которые из рейсов привозила тетя Вера. Она стюардесса.

Вот так, по крупинкам, и была собрана наша фазенда. С самого начала до самого конца, то есть до продажи, там было неуютно и как-то непоправимо грязно. Воды нормальной не было, только колодец с мутной пахнущей жижей. Воду для чая мы брали у соседки – бабки Ани, у нее колодец был из бетонных колец, глубокий и чистый. А нашей вонючей водой поливали огород.

Каждый год бабушка, дед, мама и папа засаживали его глинистую поверхность картошкой, морковью и кабачками, накрывали парник для огурцов, обрезали у клубничных кустов усы и белили молодые яблоневые деревья.

Летом каждые выходные бабушка на двух автобусах, а родители – через два леса, два поля и череду садовых товариществ – на велосипедах добирались до нашей плантации, переодевались в обноски и начинали, как говорил папа, корячиться.

И каждый год в ответ на это глиняная топь выдавала несколько ведер огурцов, пару мешков картошки, тонну унылых кабачков и корзины ягод.

Мы перли это обратно в город: бабушка – на двух автобусах, а мы с родителями – на велосипедах, через два леса, два поля, череду садовых товариществ и тучу слепней.

Иногда я ездила с бабушкой и возвращалась с ней же. У бабушки были нейлоновые сумки, она связывала их по две и перекидывала через каждое плечо, получалось по две сумки на каждом плече – спереди и сзади. Это для равновесия.

Мне бабушка так много не давала, потому что я бы надорвалась, а мне «ведь еще рожать». Но сумки все равно сильно резали плечи.

И мы шли, нагруженные, до остановки автобуса минут сорок, периодически останавливаясь, чтобы отдохнуть и поудобнее развесить на себе тяжести.

Наверное, поэтому бабушка была такого маленького роста, потому что всегда таскала тяжести.

Бабушка выросла в какой-то тамбовской деревне, и, кажется, работать на огороде у утра до ночи для нее как-то естественно, что ли. У бабушки, как у хорошего плантатора, ни пяди почвы не должно было бездельничать.

И в этом был корень неразрешимого разногласия между бабушкой и мамой. Потому что мама сажала цветы, а бабушка их периодически перекапывала: «На кой они тут?»

В итоге все-таки хрупкий консенсус был достигнут, и фантастические пионы, монструозные люпины, грустные астры цвели и пахли все в свой срок, украшая нашу унылую плантацию.

Моя мама выросла в городе и детство провела в городе, она настоящая провинциальная горожанка, для нее наша фазенда – дача.