– Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные – говорится в Евангелие от Матфея! – наставлял внимающую ему толпу понтифик, возводя руки к небу.

—–

Домианос застыл возле небольшого каменного дома. Пустой и заброшенный, он напоминал окаменелость древнего, некогда могущественного чудовища. Сквозь пустые черные окна дул ветер, пронизывая советника до костей. Деревянная калитка громко скрипела под его порывами.

Много лет назад.

На кухне горит свет. Женщина что-то варит в котле. Пламя огня слабо подрагивает, отбрасывая свет на ее темные волнистые волосы. У нее пустые глаза и созвездие родинок на шее в виде Кассиопеи. Мужчина склонился над столом, уронив голову в ладони. Его губы беззвучно шевелятся, читая молитву.

В спальне темно и холодно. Там сидят их серьезные и тихие дети. Они знают, что им лучше не шуметь. Иначе придет отец и сделает им больно. Старшие братья присматривают за младшими, чтобы те не издавали лишних звуков и не плакали. Иначе придет отец и сделает им больно. Маленький худощавый мальчик сидит в углу обособленно от остальных. Его тонкие руки обхватили колени, и он медленно качается вперед-назад, убаюкивая себя. Каштановые волосы падают на бледное лицо, а яркие желтые глаза горят первобытным животным голодом.

Внезапно из кухни раздается злой мужской крик:

– Опять гадость какую-то сварганила!

Звук бьющейся об пол глины, женский плач и удары. Отец снова бьет ее. Младший из детей тихо захныкал. В его больших глазах блестел страх. Старшие братья тут же принялись шикать на него и успокаивать, но тот лишь сильнее разрыдался и с криком:

– Мама! Мамочка! Не делай ей больно, прошу, отец! – выбегает на кухню.

Один из парней дернулся в сторону, словно хотел последовать за ним и остановить, но не успел. Было слишком поздно. Домианос отвернулся от кухни и уткнулся лицом в колени, стараясь не вслушиваться в визг младшего брата и рев разъяренного отца, ломающего ему пальцы.

Вспышка света. Домианосу четырнадцать. Трое из его семерых братьев умерли, кто от спорыньи, кто от чумы, а кто не смог пережить холодную зиму. Четвертый что-то не поделил с бандитами, пятый и шестой были убиты его отцом самолично. В приступе гнева, тот зарубил их топором, окончательно сойдя с ума.

Детство Домианоса было холодным, пустым и мрачным.

Граф мотнул головой, отгоняя от себя навязчивые воспоминания о расчлененных изуродованных детских трупах, трясущуюся в конвульсиях на полу мать со сломанными ребрами и предсмертные крики младшего брата, остающегося в сознании, пока отец рубил его ноги топором.

Советник сел в карету и уехал прочь от своего старого дома ни разу не обернувшись.

«Он бросил меня в грязь, и я стал, как прах и пепел. Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне, – стою, а Ты только смотришь на меня. Ты сделался жестоким ко мне, крепкою рукою враждуешь против меня». – Иов, 30:19-21

«Когда я чаял добра, пришло зло; когда ожидал света, пришла тьма. Мои внутренности кипят и не перестают; встретили меня дни печали. Я хожу почернелый, но не от солнца; «…» Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара. И цитра моя сделалась унылою, и свирель моя – голосом плачевным». – Иов, 30:26-31

 Домианос лежал на кровати в полной темноте и смотрел в потолок. Из приоткрытого окна дул ветер, но советник задыхался. С каждой секундой дышать ему становилось все труднее. В черепе проносился неудержимый поток стремительных мыслей о смерти. О неотвратимости конца. Мужчине казалось, что он уже находится на волоске от нее и это не сквозняк, а она дышит ему в лицо замогильным дыханием. Он отчетливо слышал стук собственного сердца и тиканье настенных часов, неумолимым реквием приближающих его на очередной шаг ближе к смерти своими ударами. Леденящий пот струился по жилистой длинной шее, стекал между острых ребер по обнаженному сухому торсу. Смерть. Как же она страшна, как ужасна в своей неизбежности. Каким же слабым и ничтожным он себя ощущал, лежа в холодной и влажной от пота постели, каждую ночь представляющуюся ему могилой. Сон – это родная сестра Смерти. И каждый раз засыпая, аристократ неосознанно сопротивлялся этому, боясь не проснуться снова. Для него ложиться в постель и принимать неподвижную позу, а после проваливаться в пустое бесформенное небытие было равносильно ежедневному добровольному умиранию. Он старался не думать о ней, пытался забыться в мыслях о насущных делах и о завтрашнем дне, однако ничего не выходило. Подобные приступы настигали его практически каждую ночь, что со временем вылилось в мучительную бессонницу. Граф вставал, зажигал свечи и садился за работу. Только одно помогало ему избежать мук, только это.