– Чтобы вернуться, сначала уехать надо! – он опомнился (а где же твой патриотизм!). – У меня здесь все, – уже спокойно, убедительно добавил он, – дом, сын, могилы. Дело, в конце концов… Как я все это брошу?
– Ну-ну, – Тамара Михайловна усмехнулась. – Впрочем, так я и думала… Ну, что ж, – задумчивость исчезла из ее взгляда, сменилась жесткой внимательностью, – предупрежден – значит, вооружен? Если не сбрехал, конечно.
– Тамара Михайловна!
Суматошное мелькание рук, торопливая гримаска досады.
– Верю, верю. Ну, спасибо, что заехал! Заболтались мы с тобой, времени – не напасешься!
Она поднялась, давая понять, что встреча закончена. Не слишком тактично, конечно, но для человека, выросшего в землянке – вполне допустимо.
Тарновский мельком, будто невзначай, глянул на часы и вздрогнул, зацепившись взглядом за испорченный браслет, темно колыхнулось гнетущее воспоминание.
Они спустились по узкой деревянной лестнице, вышли во двор.
В дверях толкались какие-то люди, суетились, глазели на «саму». Наверно, завидовали ему – где это видано, чтобы «мама» (так за глаза называли Тамару Михайловну) провожала гостей до машины.
– Ну, Саша, удачи тебе, – Тамара Михайловна глядела ему в глаза, строго, внимательно, глядела, будто что-то искала и все никак не могла найти. Вдруг она как-то спонтанно, неловко нашла его руку, пожала ее – рукопожатие оказалось крепким, почти мужским.
– Звони, не забывай!
Тарновский неожиданно почувствовал, как горький комок подкатил к горлу – а, ведь, кажется, она не поверила ему.
– Когда это я вас забывал! – так же серьезно и не отводя глаз, ответил он.
Как-то сразу обмякнув, постарев, Тамара Михайловна выпустила его руку, зашагала к дверям, потом неожиданно остановилась, вернулась обратно.
Усевшийся уже в машину Тарновский хотел выйти, но она покачала головой, показывая на окно. Тарновский опустил стекло, и она наклонилась, большая, неловкая, требовательно наивная.
– А что, Саша, сильно мы тебя за… ли?
Только правду, Тарновский! Правду!
Он ответил искренне, глядя ей в глаза:
– Да нет, Тамара Михайловна, терпимо…
Она развернулась и быстро зашагала назад, не оборачиваясь, ни на кого не глядя, словно не замечая молчавших у дверей людей.
Глава IX
Тарновский остановил машину через несколько кварталов, вышел на маленькую набережную, тоненьким лоскутком прижавшуюся к сильному берегу Днепра.
В голове крутился хоровод событий – звонок из ДФР, появившийся, как черт из табакерки Костик, слежка, теперь вот какая-то неясная угроза. Что же за день сегодня такой несчастливый? Знал бы – дома остался.
Болезненной занозой засело в сердце письмо Дзюбы. Неужели, все-таки, что-то рассмотрел в его цифрах? Что ж, лучше поздно, чем никогда. А тут еще эти канадцы, будь они неладны! Пришла беда… Да ладно – беда, тоже мне – беда! Как будто – война. В любом случае – шила в мешке не утаишь, и сколько веревочке не виться…
А, и в самом деле, сколько еще виться веревочке? Ведь, он знал, что так будет, всегда знал. Знал и метался между надеждой и страхом, на откуп судьбе отдавая свое будущее. А сейчас надо признаться – вся история затянулась слишком, и маска скомороха уже давно мала, и новое вранье придумывать поздно, да и зачем? Зачем ему эти крохи с барского стола? Работа, по сути, уже завершена, он больше не нуждается в скидках и допингах. Завтра он сядет за этот стол полноправным партнером, смело запустит руку в святая святых… Эх, если б только знать, каким оно будет, это завтра!
И вдруг, ни с того, ни с сего, проекция завтрашнего дня мягко, прозрачно опустилась в мир, заставив его померкнуть и съежиться, как бумага в огне. Заплясали кадрами кинохроники, причудливо переплелись в контурах своих отражений неясные силуэты, незнакомые лица, образы, места. Скользнув по речной глади, громадная плоскость проекции подняла его и одним движением перенесла на набережную в Городе, в верхнюю ее часть, прямо к могучей громаде смотровой башни; неправдоподобно явственно, словно на кристальной линзе зеркального объектива, он увидел дубы, замершие в мареве вечернего зноя, серебристую ленту реки, выбеленные солнцем кирпичи башни.