Только моряк может понять, какую боль источает покинутый Корабль, и какие сны ему снятся. Корабль еще жив, он понимает, что его помнят тысячи людей, которых он качал в железной колыбели и давал уроки мужества, если только не мешала людская бестолковость… Словно услышав последнего человека, коснувшегося металла теплыми руками, корабль одарил его рукописью, которую таил в самой дальней каюте в железном ящике железного стола…

Лейтенант бережно перекладывал листы и снова наткнулся на место, которое раньше он проскакивал как непонятное, и оно было помечено красным карандашом: «Если вернуть в реальность хотя бы стомиллионную долю безвременно выкинутых из жизни и просто неявленных гениев простодушия или дать нам услышать хотя бы миллиардную долю немолвленного Слова, как просветлел бы человек, и что стало бы с тобой, нынешняя реальность, так легко соблазняемая жалкими желаними…»

О чем это он? О том, как сделать духовную альтернативу реальностью? А тридцать грошей? Лейтенант чувствовал, что начинает путаться и усмехнулся: так можно быстро оказаться среди тех… «неявленных». «Замахиваетесь на Божий промысел!» – тычет пальцем Шульцев, один из его оппонентов, мечтающий о грошах.

«… они вцепились в человеческую слабость, за счет нее сильны те, кто свою волю ставит выше всего. Даже выше Бога. Лицемеры. А если все будут так «сильны»? Какие войны нас ждут впереди, если все захотят быть «волевыми и первыми»!

Лейтенант перевернул пленку, снова включил магнитофон, достал из-за головы набор металлических дротиков, персонально исполненных для него боцманами. Одно только оперение из тонкой капроновой нити могло успокоить любые нервы, как прикосновение женских волос. В ногах была приделана мишень, небольшая квадратная доска мягкой породы с «десяткой» в центре размером в куриное яйцо. Несколько попаданий в нее – и мысли становились чисты и конкретны, как на поле боя. Любимое занятие постепенно стало неким ритуалом с традиционными жестами – любование иглами и оперением, поднесением холодной стали ко лбу, разминка кисти…

Когда три из пяти стальных молний дрожали точно в «яйце», Лейтенант позволил себе вернуться к мысли о возможной альтернативности бытия. И тут остановлен был, как уколом иглой: если торжествует сатанинский умысел, то несложно убрать десяток имен – без них страна будет иной! Недаром им, властителям дум, всегда мерещились другие берега, другая жизнь… Но как «вовремя» они уходят – будто по чьей-то просьбе!

Лейтенант одним движением впрыгнул в кресло-вертушку и, схватив маленькую тетрадь, стал столбиком записывать фамилии. Задумался он только над первыми двумя. Остальные буквально вылились на бумагу как слезы…

«Журналисты, политики и хозяйственники, артисты… Назови любое имя из траурного списка – и возникает лицо уходящей России, чистое, высокое, мудрое… Закрой и отодвинь список – и возникает меняющееся лицо страны, в нем слегка облагороженные черты уродливости и суетливости, угодливости и трусости. Каждый – каждый! – назовет из траурного списка немало имен, в том числе и своих близких, ушедших раньше срока, осиротивших Родину, их вскормившую… А если вспомнить, сколько полегло Юных в начале века в бессмысленной кровавой бойне, в безмолвном голодоморе – оторопь берет! Что же осталось? Не тараканья ли порода, умеющая отсидеться по углам или вмиг спрятаться по щелям… Повезло, мол. Но посмотрите кругом, посмотрите на себя – достоин ли наш облик той ушедшей России, за которую они отдали жизни? Или мы увидим только черные усики и усищи, настороженные крысиные глазки – и это и есть наш образ не только внешний, но и внутренний?!»