– Теперь, ты один, сын.

Провыв остальным сородичам: «Прощевайте» – и получив в ответ от братьев и сестер: «И вам не хворать», молодой волк рванул в чащу. Свобода пьянила и пугала одновременно.

Одинокая жизнь в весеннем лесу оказалась не сахар. Нужно было найти не занятый другой волчьей стаей участок, пометить свои новые владения, дабы отвадить непрошеных гостей. Исследовать все тропы, места водопоя и кормежки других обитателей леса. Найти удобные и защищенные от посторонних глаз и ушей убежища для дневного отдыха и сна. Охота в одиночку сильно отличалась от добычи пищи в стае. Но смышленый и полный сил волк справился со всеми стоявшими перед ним вызовами. Сама погоня туманила мозг, первобытная жажда крови, данная ему природой от рождения, неутомимо гнала и гнала вперед, благо пищи в лесу этой весной было в достатке. По ночам его предки голосами инстинкта шептали ему: «Не вой, пока один. Это опасно!»

Но кто в юности прислушивается к советам старших? Молодой волк задорно выл, а его вой на казавшихся бескрайними просторах звучал и как жалоба на конечность своего земного бытия, и как вызов всему миру одновременно. Вот он и довылся.

На границе тени от деревьев и лунного света, залившего молоком этой ночью весь лес, показался стройный силуэт белой волчицы. Словно сотканная из этих самых лунных лучиков, она с интересом и вызовом глядела в его сторону. Видимо, подошла с наветренной стороны, и Одвин ее не почуял. Вся ее поза как будто говорила: «Ну и чего ты воешь, красавчик?»

Легкий ветерок медленно развернулся, и чуть опешивший от внезапности волк наконец учуял ее запах. Вера пахла ранним морозным утром в зимнем лесу, ветки которого испещрены красногрудыми снегирями; подснежниками, выглядывающими из-под тающего ноздреватого снега; прозрачной талой водой и звонкими ручейками; весенней капелью и брызгами лесного водопада. Ее запах напоминал ему о полуденном знойном летнем мареве и парящем высоко в небе хищном силуэте беркута; шептал об охряной осени с волшебными туманами, когда прелый аромат опадающей листвы смешивается с дождинками. И еще волк едва уловимо чувствовал исходящее от нее так любимое им сочетание опасности и игры. Одвин мотнул головой, пытаясь стряхнуть наваждение, и двинулся ей навстречу. В животе грозного хищника порхали бабочки.

Ночь поможет обрести

Мне покой и странный сон,

Сон, и, словно в забытьи,

Таю в нем.

Антоний забылся тяжелым сном после ночной молитвы только под утро. Сон приснился престранный. В центральном соборе Константинополя, в котором он был еще в юности, идет божественная литургия:

– …Се бо прииде Крестом радость всему миру. Всегда благословяще Господа, поем Воскресение Его. Распятие бо претерпев, смертию смерть разруши.

Высокий купол, обрамленный поясом из сорока арочных окон, казалось, парит в небе, отдельно от здания. А он и вправду держится только на золотой цепи, спускающейся прямо с неба, чудится Антонию.

Стены, покрытые мрамором, сияют всеми оттенками: от глубокого зеленого до розового, создавая ощущение бесконечности. Знаменитые колонны Айя-Софии, возносящиеся в высь, подрагивают в свете свечей и дымке ладана. Золотые мозаики с изображениями Христа, Богородицы, архангела Гавриила пристально наблюдают за собравшимися, глядя прямо в душу. Громада творения рук человеческих, непонятно как создавших это величие, рождающая ощущение выхода за пределы материального мира.

В центре, перед иконостасом, вне времени и пространства, вне хаоса и порядка, стоит священник. Его подризник из белого шелка едва слышно шуршит по гладкому мраморному полу. Епитрахиль, украшающая грудь, расшита тончайшим золотым шитьем – кресты и лозы винограда символизируют причастие. Величественная золотая фелонь с тяжелым узором обрамлена темно-красным бархатом, напоминающим о пролитой крови мучеников за веру. Вышитые на ней кресты и ангелы, словно живые стражи, хранят иерея Божьего от зла. Митра на голове богато украшена золотом, бисером и драгоценными камнями. Свечи мерцают, и тени на стенах Айя-Софии становятся длиннее. И Антоний чувствует, как сжимается время, готовое оборваться.