Мила села напротив, поставила воду на стол. Он поднял глаза – неуверенно, медленно, будто боялся, что это может быть запрещено.

– Всё хорошо, – сказала она.

Он снова кивнул. И сжал колени ладонями, как делал всегда, когда не знал, куда деть руки. Она смотрела на него – и в первый раз почувствовала, что страх сменяется ответственностью. Той, что нельзя снять, переложить, отдать другому. Той, которую выбираешь сам.

Теперь они здесь вдвоём. В этом тесном, неуютном пространстве, где вчера всё было знакомо, а сегодня стало началом.

Кухня встретила их тишиной, которую невозможно было назвать уютной. Данила не снял куртку, хотя в квартире было тепло. Стоял у двери и смотрел, как будто ждал команды. Мила подошла ближе, потянулась к молнии, помогла – он даже не шелохнулся. Куртку повесила сама, кроссовки сдвинула ногой к стене, подумала, что надо бы объяснить, где что лежит, куда ставить обувь, где вешалка, где полотенце. Но не смогла. Слова застряли на середине, показались лишними. Он и так был слишком растерянный, как животное, которого привезли в незнакомое место.

– Садись, – сказала она, указывая на табурет у стола.

Он послушался, но сел неуклюже, не отодвинув стул как следует, и в ту же секунду задел ногой его ножку, отчего тот скрипнул и подался вперёд. Краем тела он зацепил стол, сдвинул рюкзак, и тот с глухим звуком шлёпнулся на пол. Наклоняясь, чтобы его поднять, он неосторожно смахнул локтем банку с чаем, и та покатилась по полу, ударившись о ножку табурета с таким звоном, что будто хихикнула над ними. Мила сжала губы – не от гнева, не от раздражения, а от изнеможения, которое становилось всё труднее удерживать внутри.

Потом настал черёд воды. Он наливал себе из чайника, не дождавшись её помощи, и тут же пролил воду мимо, создав большую лужу на столе. Сердце Милы тревожно ёкнуло, и она крепко сжала губы, чувствуя, как в груди вспыхивает раздражение. Данила, суетливо пытаясь исправить ошибку, не нашёл привычной тряпки, принялся вытирать воду бумажными салфетками, которые мгновенно промокли, скомкались и беспорядочно разлетелись по столу и полу.

Её раздражение нарастало с каждым его неуклюжим движением, становясь почти физически ощутимым, пока он, пытаясь избавиться от прилипших к пальцам клочков бумаги, не задел локтем кружку, отчего та со звоном покатилась по столу и ударилась о край раковины, едва не разбившись. В этот миг что—то внутри Милы болезненно сжалось, как пружина, которую тянули слишком долго.

Она резко подошла к Даниле, почти вырвала кружку из его рук и с чрезмерной силой закрыла кран. В её движениях теперь ясно проступала злость, которую она так долго пыталась подавить. Она не закричала, но резкость, с которой двигались её руки, её стиснутые зубы и тяжелое, прерывистое дыхание ясно выдавали внутреннюю борьбу, в которой она едва не проиграла.

– Данила, подожди. Я сама, хорошо? – голос её был ровный, но в нём дрожало что—то тонкое, как перетянутая струна.

Он медленно кивнул, но в ту же секунду его лицо напряглось, как будто он уловил в её голосе что—то, что заставило насторожиться. Парень чуть отодвинулся, сжав плечи, словно ощутил, что совершил ошибку, хотя не до конца понимал, что именно вызвало её недовольство.

Следующий эпизод случился всего через несколько минут, когда Мила стала разбирать принесённые из магазина продукты, а Данила, решив помочь, потянулся к ближайшему пакету. Он достал пачку макарон и неудачно поставил её на край стола – упаковка тут же упала на пол. Рядом покатилась банка горошка, которая едва не задела её ногу. Он подхватил хлеб, но не заметил, что тот уже начал размякать, потому что остался неупакованным. Он действовал с лучшими намерениями, искренне стремясь быть полезным, но всё превращалось в новую череду неловких моментов, в которых каждый жест оборачивался беспорядком и раздражающей суматохой.