Они поднялись пешком. Лифт, как всегда, не работал. На третьем пролёте он запыхался, остановился, и Мила предложила передохнуть. Он кивнул, тяжело дыша, прижимая папку к груди, словно от неё зависела его устойчивость. Потом миновали ещё два пролёта в тишине. Когда она открыла дверь, Данила замер. Не вошёл сразу. Просто стоял, словно не был уверен, что это возможно – зайти. Не потому, что боялся, а потому что ещё не знал, можно ли здесь остаться.

Она взяла его за руку и сказала:

– Дом.

Он кивнул, не улыбаясь, но как будто что—то в нём немного ослабло. Он прошёл в коридор, оставив обувь как попало, поставив рюкзак не в угол, а у порога, и застыл в дверях комнаты, в которой теперь должен был жить.

Мила смотрела на него – и чувствовала, как в ней разворачивается не тревога, а тишина. Глубокая, тяжёлая тишина новой жизни, которую она впустила не на ночь, не на выходные, а навсегда.

Квартира не изменилась. Те же стены. Та же плитка на кухне, с трещиной у раковины. Те же занавески, те же тусклые лампы, та же потертая подушка на диване, которую она никак не могла заменить. Но всё теперь казалось другим. Воздух – чужим. Пространство – пересмотренным. Комнаты, к которым она привыкла, казались слишком тесными. Как будто за эти годы в них накопилось слишком много личного, что теперь должно было сменить тон.

Она вспомнила, как впервые оказалась в этой квартире. Три года назад, сразу после университета. Тогда она переехала из своего родного провинциального городка – тихого, старомодного, с ржавыми крышами и трещинами на асфальте. Там она родилась, там училась, там впервые поняла, что всегда будет чужой. Поступление в московский институт было её побегом. В Москву она ехала с одним чемоданом и плоской надеждой – на другое, лучшее, живое.

Мать, строгая, резкая, никогда не проявлявшая мягкости, не удерживала. Но когда пришло время, она продала их дом – добротный, кирпичный, построенный когда—то отцом, когда он был на пике влияния в их небольшом провинциальном городе. Дом стоял на главной улице, с просторными окнами, новыми коммуникациями и ухоженным садом – гордость семьи, пока всё не развалилось. Вырученных средств хватило на то, чтобы купить Миле однокомнатную квартиру в Москве, а себе – скромную, но удобную квартиру в центре родного города. Тогда они не обсуждали это. Просто однажды Мила получила ключи и адрес. В этом жесте была забота – сдержанная, отстранённая, но реальная.

Она помнила, как впервые зашла в эту квартиру: стены были голыми, пахло новым линолеумом и строительной пылью. Она поставила чемодан у стены, села на пол между коробками и поняла – это её. Первый раз в жизни – своё. Без криков. Без условий. Без обязанностей. Тогда она заплакала. Не от обиды. От облегчения.

С тех пор она жила одна. Спокойно. Сдержанно. Без всплесков, без обещаний, без долгов. И думала, что так будет всегда.

Она села тогда на пол, между коробками, и впервые заплакала не от обиды, а от того, что никто не придёт. Ни с упрёком, ни с утешением. Было страшно, но в этом страхе – что—то освобождающее. С тех пор она жила одна. Спокойно. Сдержанно. Без всплесков, без обещаний, без долгов. И думала, что так будет всегда.

А теперь здесь стоял Данила. И всё, что она построила в этом маленьком мире – своё одиночество, свои ритуалы, свою тишину – подвинулось. Не исчезло, нет. Просто сместилось, как мебель, которую временно отодвинули, чтобы постелить новый ковёр.

Мила прошла на кухню, налила воды. Открыла шкаф, достала лишнюю кружку. До этого у неё всегда была одна. Теперь должно быть две.

Он тихо прошёл в комнату, сел на край дивана и уставился в пол. Не смотрел по сторонам, не задавал вопросов. Просто сидел. Как человек, который ещё не решил, можно ли здесь остаться насовсем.