– У вас бывают сны? – внезапно спросила она, не отрывая руки от бумаги. Её голос был мягким, но глухим – как будто через слой пепла.

– Нет, – ответил Джон. Он не смотрел на неё. Его глаза были закрыты, но тело – напряжено, как у пса, ждущего команды.

– Это странно, – сказала Майя. – Я сегодня видела, как ты открываешь дверь, которой ещё нет.

Джон открыл глаза. Слишком резко. Он посмотрел на неё не с подозрением – с чем-то древним. С тем, что бывает у людей, которые уже умерли, но ещё идут.

Сзади, у последнего ряда, Амара наблюдала за всеми. Она не двигалась. Только записывала в памяти ритмы речи, дыхания, повторы слов. У неё был феноменальный слух, и она уже слышала в каждом из них отголоски забытых фольклоров – как будто эти трое были не людьми, а носителями архетипов, старых, как сама речь.

– Кто-нибудь ещё чувствует, что мы уже были здесь? – тихо произнесла она. Ни к кому. Но все вздрогнули.

Акира впервые повернулся от окна.

– Нет. Но я чувствую, что нас не должно быть вместе.

Майя улыбнулась. Не губами – скулами.

– Или наоборот. Мы – слишком правильно подобраны.

Автобус свернул под арочный вход исследовательского комплекса. Впереди их ждали скафандры, инструктаж, осмотры, камеры. Но внутри машины было больше Вселенной, чем снаружи.

Впервые они были вместе. Впервые – и, возможно, не в первый раз.

Центр выглядел не как здание, а как объект, намеренно созданный, чтобы не оставаться в памяти. Монолит серого титанопласта, без окон, без швов, без отражений. Его поверхности поглощали свет, а не отражали его – словно он не существовал в привычном спектре.

Официальное название: Канадский межконтинентальный комплекс сверхглубокой космологии. Внутренне – его называли просто: Нексус.

Путь к нему лежал через шлюз с двухступенчатой идентификацией: сначала сетчатка, потом динамическое распознавание нейронного отклика – система, чувствующая не просто, кто ты, а как ты думаешь. Никто не говорил, как работает эта технология. Даже Терру.

Внутри Нексуса воздух был плотным, слегка заряженным – как в приближении грозы. Стены напоминали кожу живого организма: мягкие изгибы, неоновые капилляры, встроенные в архитектуру. Ни одной прямой линии. Всё текло – как пространство под давлением.

Первый зал – Проекционный Блок 4.01.

На экране перед четвёркой – гиперсфера, вращающаяся в четырёх измерениях. Над ней – формула, которую узнал только один из них: Акира. Он склонил голову, почти поклонился. Это было его уравнение, переработанное, дополненное, улучшенное.

В помещение вошёл Франсуа Терру.

Он выглядел не как глава научной миссии, а как свидетель. Высокий, измождённый, с лицом, будто вытесанным из выветренного камня. Его взгляд был прямым, но не для того, чтобы видеть – чтобы сверяться.

– Вы прибыли, – сказал он, как будто это не начало, а конец пути.

Терру подошёл ближе. У его руки – перчатка с активными сенсорами, из которых проецировалась модель: структурная карта Разлома.

– Это не червоточина. Не кротовая нора. Не квантовый пузырь, – сказал он. – Мы называем это рекурсивным слоем. Структура, в которой пространство и время перестают быть ортогональными. Координаты становятся функцией наблюдателя.

– Разлом обладает мягкой сингулярностью, – продолжал он. – Нет горизонта событий. Нет точек разрушения. Материя входит и выходит. Но время – не всегда.

Он сделал паузу. На экране возникли проекции – траектории световых импульсов, искривлённые в невообразимые узлы.

– Предположительно, это топологическая воронка, соединяющая периферию с центром. Не метафорический центр – физический. Центр начального импульса.