– Значит, вы теперь соседки.

– Да, но я скоро съеду – хочу жить отдельно.

– Куда, если не секрет?

– В Ист-Виллидж.

– Так и я там живу!

Я не стала говорить Нейтану, что мы с «соседкой» не говорили уже пять дней – и даже не обсуждали квартиру, которую я нашла.

Неделю назад я отправила Джесс имейл с темой: «Зацени, Ист-Виллидж!», но так и не получила ответа. И саму ее тоже не видела. Она отменила наши утренние пробежки (мол, у нее деловые совещания за завтраком), и мы теперь совсем не пересекались: когда одна приходила домой, другая уже спала.

Возможно, она просто устала от меня, от моей одежды в стиральной машине, моей еды в холодильнике, потеснившей ее миндальное молоко. Бедняжка Джесс давно привыкла жить одна. Ну наконец-то! Представляю, с каким облегчением сестра прочла мое письмо. Пора и честь знать! Вполне понятно, почему она не удостоила меня ответом.

Завтра мы с ней увидимся, напомнила я себе. Она пригласила меня на званый ужин – очередное благотворительное мероприятие.

Мы сидели в том кафе до трех ночи, пока нас не вышвырнул бармен.

– Я всего лишь пытаюсь привить этому мегаполису утраченные ценности, – сказал Нейтан в ответ на мою благодарность за то, что нашел мне такси. – Тем более скоро мы будем соседями.

Позвонит ли он снова? Стоит ли мне позвонить первой?

На следующий день, где-то после обеда, зазвонил мой мобильник. Это был Нейтан.

– Привет, подруга! Как дела?

С тех пор мы болтали, обменивались имейлами, смешили и подкалывали друг друга каждый божий день.

Меня часто спрашивают, когда я впервые поняла, что хочу ребенка. Наверняка этот вопрос гораздо чаще задают матерям-одиночкам. Возможно, кто-то просыпается однажды с мыслью: «Мне срочно нужен ребенок!» Но только не я. Я хотела его всегда.

Мое собственное детство было одновременно счастливым и несчастливым. Я родилась через одиннадцать лет после моей сестры Ребекки – судя по всему, случайно, хотя родители никогда мне этого не говорили и никогда бы не сказали. Они успели напрочь забыть о подгузниках и бессонных ночах, и вдруг такой «сюрприз».

Мой отец, очевидно, испытывал ко мне неприязнь. Он старался быть добрым, но у него не очень-то получалось. Я всегда замечала фальшь: едва заметное раздражение в голосе, натянутую улыбку.

Мои же старания явно перекрывали отцовские. Ровно в четыре я ждала его у амбара с термосом чая. В школе усердно зубрила формулы, даты и стихи в отчаянной – и, как оказалось, удачной – попытке превзойти скромные ожидания учителей и стать лучшей в классе. Отец придавал образованию огромное значение. Образованию и религии. Недостаток первого он с лихвой компенсировал избытком второго.

Но что бы я ни делала, он сохранял дистанцию. Словно радуга, к которой невозможно приблизиться, сколько ни иди.

Однако он вел себя так не со всеми. С Ребеккой он был совершенно другим, хотя она едва не завалила выпускные экзамены, тайком курила сигареты в ванной и так громко врубала песни Spandau Ballet[12], что окна дрожали. Правда, Ребекка всегда знала меру. Для отца она была светом в окошке. Его лицо озарялось при звуке ее голоса.

Отец происходил из семьи потомственных фермеров-арендаторов. А мать, которая на два года старше, была подающей надежды ученицей школы для одаренных детей. Мечты о карьере пришлось отложить, когда однажды на скачках в День подарков[13] она познакомилась с отцом – очевидно, праздничная атмосфера изрядно повлияла на ее способность к критическому мышлению. В течение следующих пяти лет они успели пожениться и родить двоих детей.

В старших классах, когда на горизонте смутно замаячили карьерные перспективы, я как-то спросила у Ребекки, почему мама никогда не работала. «Когда мы с Джесс пошли в школу и у нее появилось свободное время, она начала учиться на ветеринара», – ответила Ребекка. Но когда ей стукнуло тридцать семь, вдруг родилась я, и учебу пришлось бросить.