За сараем двор кончался сам собой в этой самой крапиве. Никакого забора с этой стороны не было. Земля здесь, полого спускаясь к ручью, становилась все влажнее и жирнее. У самого ручья после дождей бывало даже скользко, и можно было с чавканьем погрузиться в черную грязь по самую щиколотку. А так-то ручей можно было перепрыгнуть, к тому же он не отличался глубиной. Наиболее широким он был только в одном месте – под мостом, там, где вытекал из Ближней плотины. На мосту можно было рыбачить с удочкой, сделанной из длинной ветки. Иногда ловились все те же гольяны.

Сегодня баня не топилась, и Тим, прежде чем окончательно зайти в дом, был вынужден еще раз помыть ноги. На улице все еще было хорошо и прохладно, вот только темно. Редкие уличные фонари были в самой деревне, да и то возле клуба, а здесь, на окраине, темнота была почти абсолютной. Она была почти живой. И, хотя Тим не особенно боялся темноты, делать во дворе было уже совершенно нечего.

Все ложились спать. Дедушка уже давно лежал в постели, и было непонятно, спит он или нет. Бабушка в углу шептала молитву. Тим тихонечко прошел мимо них в другую комнату, где спал он и мама. В этой комнате было несколько коек, застеленных мягкой периной. Койки располагались вдоль стен, а посередине на окрашенном дощатом полу стоял круглый стол. Когда приедут еще родственники, все койки окажутся заняты, а если места все равно не будет хватать, дети отправятся спать на печку или на пол. На печке было здорово; можно задернуться занавеской и взять с собой сухарей, словно в укромную берлогу. Тим бы и сейчас там спал, но мама не разрешила, сказав, что это глупости – есть же нормальная постель. Оставалось только надеяться, что родственников – маминых старших сестер и братьев со своими детьми – приедет достаточно.

Был в доме еще один человек – дедушкина мама, прабабушка Тима. Она всегда лежала в своем отгороженном закутке как раз за печкой, и совсем уж редко, даже реже, чем дедушка этим летом, покидала свое логово. Ухаживала за ней в основном бабушка, и, бывало, на нее привычно, но беззлобно покрикивала. Прабабушка плохо слышала или уже плохо понимала. Ей было больше ста лет, она, как и этот старый дом, была всегда, как часть самой природы. Откровенно говоря, Тим ее побаивался и старался лишний раз даже не приближаться. Выдержать ее сухой поцелуй в лоб и в щеку при встрече, когда он приехал, было то еще испытание. Пропасть времени между ними была велика, невероятна и непреодолима.

Если неожиданно по какой-то причине проснуться ночью, почти наверняка можно было услышать, как прабабушка довольно громко что-то шепчет в своем закутке. Что именно она шептала, всегда оставалось загадкой, потому что слов нельзя было разобрать, но это было страшновато. Может быть, поэтому Тим не сильно возражал против того, чтобы спать в постели, а не на печке. Там прабабушка оказывалась чересчур близко – практически под ним. Но если в компании, то на печке было весело. В любом случае, к бесконечному монотонному шепоту можно было привыкнуть, а уж сон Тима всегда был крепким. Раньше мама постоянно читала ему сказку на ночь или пела колыбельную – Тим особенно любил про разноцветные дожди, где в одном месте можно было вступить в диалог, становясь участником и героем песни, – но теперь он был уже взрослый. Давно уже Тим спокойно засыпал без всяких сказок и колыбельных. Иногда – слишком быстро, даже не успевая додумать какую-нибудь интересную мысль. Вот и сейчас Тим собирался заново прокрутить в голове события насыщенного дня, помечтать о дне завтрашнем или о своей таинственной сказочной стране, но почти сразу провалился в сон и уже не услышал, как бабушка зашла пожелать спокойной ночи, а потом они с мамой еще немного поговорили.