+
На север лёт утиных стай,
Щиплют овцы склона край,
Вилла, город – места нет;
Одинок, живёт поэт.
Бог, поэту давший лиру,
Что не снилась всему миру
(Прок бы вытряс, как пить дать),
Повелел: «Поодаль сядь!»;
Предупреждён, поэт сказал
Награде, что горит:
Вовек, кто б рядом ни играл,
Арфа пусть молчат.
Толпа примчит —
Один певун,
Вдвоём у струн —
Она молчит.
Так, хоть миллион приди,
Мудр, один жил Саади.
Всё ж Саади людей любил —
Не тех, кто чуть не в яме жил;
Будь дом иль зал,
Всех зреть желал,
И потому
Не обойтись без Персии ему;
Потребен люд со слухом,
Румян, коль рад, бел, павши духом;
Компаньона ж нет, гляди:
Десять иль мильон приди,
Здрав, один жил Саади.
Скажем, знаешь, где живёт;
Был он мудростью богов,
Зреть с почтеньем их готов.
Злато лампы в круг зовёт
Весь божков лесных народ;
Мог девиц простых и знать
Правдолюбец приглашать.
Нуждавшиеся в нём вольны
Пить сок исчерпанной весны:
Томит нужда —
Спеши сюда,
Но, критик, спрячь тщеславный вздох
И спесь не обнаружь,
Не тронет гнусный твой подвох
Светлейшую из душ.
Лить факир>196 спешит своё
Бесконечное нытьё,
+
Never in the blaze of light
Lose the shudder of midnight;
Pale at overflowing noon
Hear wolves barking at the moon;
In the bower of dalliance sweet
Hear the far Avenger’s feet:
And shake before those awful Powers,
Who in their pride forgive not ours.
Thus the sad-eyed Fakirs preach:
‘Bard, when thee would Allah teach,
And lift thee to his holy mount,
He sends thee from his bitter fount
Wormwood, – saying, “Go thy ways;
Drink not the Malaga of praise,
But do the deed thy fellows hate,
And compromise thy peaceful state;
Smite the white breasts which thee fed,
Stuff sharp thorns beneath the head
Of them thou shouldst have comforted;
For out of woe and out of crime
Draws the heart a lore sublime.”’
And yet it seemeth not to me
That the high gods love tragedy;
For Saadi sat in the sun,
And thanks was his contrition;
For haircloth and for bloody whips,
Had active hands and smiling lips;
And yet his runes he rightly read,
And to his folk his message sped.
Sunshine in his heart transferred
Lighted each transparent word,
And well could honoring Persia learn
What Saadi wished to say;
For Saadi’s nightly stars did burn
Brighter than Jami’s day.
Whispered the Muse in Saadi’s cot:
‘O gentle Saadi, listen not,
Tempted by thy praise of wit,
Or by thirst and appetite
For the talents not thine own,
To sons of contradiction.
Never, son of eastern morning,
Follow falsehood, follow scorning.
Denounce who will, who will deny,
And pile the hills to scale the sky;
Let theist, atheist, pantheist,
Define and wrangle how they list,
Fierce conserver, fierce destroyer, —
But thou, joy-giver and enjoyer,
Unknowing war, unknowing crime,
Gentle Saadi, mind thy rhyme;
Heed not what the brawlers say,
Heed thou only Saadi’s lay.
+
Сколь свет ламп здесь ни хорош,
Всё его колотит дрожь;
Бледен, за́полночь с луной
Слышит только волчий вой;
В доме лёгких нег и благ
Мстителя заслышал шаг
Дрожа, что жуткая есть Сила,
Что никого б не пощадила.
Поучает так факир:
«Бард, когда Аллах в свой мир
Тебя возьмёт на холм святой,
Полынный ключ покажет свой,
Сказав: “Держись своих путей,
Мала́гу похвалы не пей197,
Твори противное друзьям
И пребывай в покое сам;
Бей грудь, чьё млеко пить охоч,
Сорви венец терновый прочь
Со всех, кому хотел помочь;
Ведь от греха и горьких дум
Отвращает тонкий ум”».
Насколь, не осознал пока,
Богам трагедия близка;
Ведь Саади, кому свет мил,
В раскаянье благодарил
За власяницу, кровь бичей,
Притом с улыбкою своей,
И руны верно он читал,
И речь к народу обращал.
Солнца свет в душе певца
Высветил всё до словца;
У гордой Персии в груди