Последний штрих. Интеграция. Он аккуратно снял карантинный барьер. Новое, отредактированное воспоминание – отец на качелях, его смех, запах осени, легкая щемящая грусть – влилось обратно в поток памяти Светланы. Оно прижилось мгновенно, как родное. Настоящие, ужасные фрагменты были помечены интерфейсом как «мусорные данные» и мягко, безболезненно стерты, замененные этим идеальным суррогатом.

Алекс вышел из погружения. Мир кабинета вернулся, резкий и четкий после психоделического тумана памяти. Он снял шлем, почувствовав легкую, привычную тяжесть в висках – плату за глубокое вторжение в чужое сознание. Светлана открыла глаза. На её лице не было ужаса. Только легкая печаль и… облегчение. Слезы текли по щекам, но это были тихие, чистые слезы.

«Он… он был таким добрым тогда…» – прошептала она, глядя в пустоту. «На качелях… Помню, как он смеялся… И пахло… пахло осенью…» Она улыбнулась сквозь слезы. «Спасибо, господин Вейн. Спасибо… Теперь я смогу… смогу с ним проститься… по-хорошему».

Алекс кивнул, избегая её благодарного взгляда. «Вы проделали большую работу, Светлана. Теперь ваш отец в Архиве останется таким, каким вы его любите. Чистым». Ложь, – пронеслось у него в голове. Чистая, профессиональная ложь. Он встал, передавая конверт с фотографиями Лене. «Поместите это в её личный фонд Архива. Ассоциируйте с новыми узлами памяти».

Когда Светлану увели, Алекс снова подошел к окну. Дождь не утихал. Он чувствовал знакомую пустоту. Горечь. Он только что совершил акт величайшего насилия над правдой, над памятью другой души. И сделал это безупречно. Зачем? Чтобы дочь не сломалась под грузом ужаса? Или чтобы Архив получил еще одного лояльного клиента, который будет платить за вечные сеансы связи с идеализированным призраком? Он вспомнил старый кошелек на столе. Кожа была потерта до гладкости в одном углу. Там, где он лежал в кармане… другого человека. Много лет назад. Алексу не понадобился Куратор, чтобы забыть тот ужас. Он сам выжег это каленым железом воли. И осталась только пустота и этот дурацкий кошелек, как нелепый артефакт утраченной эпохи.

«Алекс». Голос Лены снова нарушил тишину. Но на этот раз в нём была едва уловимая нотка… чего? Тревоги? Уважения? «Входящая связь. Приоритет «Черный Лебедь». Линия абсолютно безопасная. Инициатор… Виктор Корвус».

Алекс замер. Корвус. Имя било током. Член Совета Архива. Один из самых влиятельных и самых закрытых людей в городе. Миллиардер, чьи корпорации кормились с технологий Архива. «Черный Лебедь» – код доступа, означавший заказ, который нельзя отклонить. Заказ, который мог стоить Куратору карьеры. Или жизни.

«Принимаю», – сказал Алекс, голос был ровным, профессиональным. Внутри всё сжалось.

Голограмма перед ним ожила. Появилось лицо Виктора Корвуса. Не фотогеничное, но невероятно властное. Лицо человека, привыкшего покупать всё. Или уничтожать то, что купить нельзя. Глаза – холодные, пронзительные, как шипы. На нем был идеально сидящий темный костюм, галстук сдержанного оттенка. Он сидел в кресле на фоне панорамного окна, за которым угадывался ночной пейзаж его личной башни, еще выше, чем Центр Курации.

«Господин Вейн», – голос Корвуса был низким, бархатистым, но в нём чувствовалась сталь. «Мне сказали, вы лучший. Надеюсь, это правда. У меня есть… работа для вас. Работа исключительной важности и деликатности».

Алекс кивнул, собирая всю свою выдержку. «Чем могу служить, господин Корвус?»

Корвус сделал едва заметную паузу. В его глазах, обычно непроницаемых, мелькнуло что-то… хрупкое? Боль? «Моя жена. Элис. Она… погибла. Три дня назад». Он произнес это ровно, но напряжение в челюсти выдавало его. «Её сознание захватила система Архива. Стандартная процедура перед… переносом».