– Поздравляю вас, Анатолий Левремов, – вдруг ровным голосом произнёс Азраилов.

– Да… С чем? – смущённо спросил Левремов. – А… Да, понял. Спасибо тебе, Мишель.

За время встречи Громов впервые умолк, будучи непосвящённым. Сама тишина сковала его спокойствие, делая его особо неспокойным.

– Я хочу быть счастливым, – вдруг выпалил Громов, выпучив глаза на Анатолия, как собачонка в ожидании награды.

Левремов недоумевающее смотрел на него какое-то время. Затем, когда пора исступления прошла, он взял клочок салфетки, начертал на нём задачку по оптимизации и передал её всё иступляющему образованию напротив.

Громов взял её в руки, достал зажигалку и поджёг. Глядя на то, как горит мир экономистов, он сказал:

– Полагаю, энтропия системы осталась неизменной.

Все живо рассмеялись.

– Нет, Анатолий. Я не понимаю, в чём же ваша проблема. Отвечаю. Почему эти ваши оптимизаторы, суть филистеры-математики, слепые ко всякому непостоянству, окопались в своих дифференциальных упражнениях и всё, что структурно отличается от теоремы Пифагора, они воспринимают как личное оскорбление и гневаются? Я спрашиваю, потому что это очень-очень страшно. Поверьте мне. Уж я-то знаю. Понимаю. В своих слезах они способны утопить весь этот мир.

Все упивались беззаботностью этого мгновения, но эта радость вскоре омертвела за мановением хода времени. Тишина впервые сковала существующую между ними непринуждённость и создавала стойкое впечатление, что их последующее общение становиться невозможным. Международный финансовый форум, где Виктор Громов, та самая Индюшка, охотно фаршированная именем Азраилова, завтра предстанет перед миром побеждённым.

– Мишель, – едва слышно сквозь тишину произнёс Виктор, – мы проиграем, верно?

– Нет, – ответил Азраилов своим бесцветным голосом, но взгляда своего он не поднял, – мы с ними не играем.

Левремов не понимал, почему в этот момент он думал о времени. О векторе его необратимого направления с момента исходного допущения о низкоэнтропийной были мира к пустыне пыли, бывшей миром, как обещал ему Карно. И именно в этот вечер, глядя в чёрные глаза перед собой, он понимал, что только само существование Азраилова переводит вероятное, обозначенное Клаузиусом будущее в такую плоскость, где надежда Смолуховского на обратимость мира становится непримиримой с тем же миром. Оно предстанет ему мором и этот миг неотвратим.

Никакая армия не справится с силой идеи, время которой пришло.

Виктор Гюго

– Я являюсь президентом одного из крупнейших хеджевых фондов во всём мире. Мое имя, должно быть, знакомо каждому. Меня зовут Олег Швеллер, – на ломаном русском представился национальный инвесториат.

Зал, где проводился X Международный финансовый форум, светился софитами телекамер и прожекторов, под которыми потели участники конференции их и слушатели, что внимали каждому слову пророка, который во время ипотечного кризиса, держа секьюритизированные банками ипотечные облигации, смог выйти в деньги, когда остальные смогли лишь выйти с рынка.

Швеллер был сильно приземист. Сложением он напоминал сицилийского фермера, который, упиваясь пасторальной сладостью мизан-пейзажей под возвышающие нотки Антонио Вивальди, считал себя бойцом мальтузианской армии, встав пред лицом самой нужды даже тогда, когда отчаянно нуждался сам. На конференцию он облачился в костюм с бриллиантовым напылением, инкрустировав свою головушку бежевой федорой. Он остро нуждался вписаться в обозначенный еще Бодрийяром «различительный круг моды», ставшей уже для очень многих «чем-то вроде второй природы».