Эвелина последовала за мной, как лунатик, как человек в трансе.

– Закрой дверь, – сказал я, удивляясь спокойствию своего голоса.

Она закрыла. Щелчок замка прозвучал как последний гвоздь в крышку гроба.

И в тот же момент в доме что-то зашевелилось.

Не звук. Не в привычном понимании.

Не движение. Не то, что можно увидеть глазами.

А само пространство. Сама структура реальности вокруг нас.

Как будто стены стали ближе. Как будто потолок опустился. Как будто воздух стал плотнее, превратился в сироп, через который приходилось продираться с усилием.

Словно сам дом был живым организмом, и мы оказались внутри него. В его желудке. Готовые быть переваренными.

– Он здесь, – прошептала Эвелина, и в её голосе звучала странная смесь ужаса и… облегчения? Как у наркомана, который наконец получает свою дозу, зная, что она убивает его.

Я поднял пистолет, чувствуя, как он дрожит в моей руке. Мои пальцы были влажными от пота, несмотря на холод, который пронизывал дом.

– Покажись, сука, – выдавил я сквозь сжатые зубы.

Тишина была ответом. Тишина столь глубокая, что в ней, казалось, можно было утонуть.

А потом из темноты вышел он.

Но это уже не был человек. Даже не имитация человека.

Ричард… или то, что его носило, изменился.

Его кожа была слишком гладкой, слишком совершенной, как у восковой фигуры. Глаза стали глубже, темнее – колодцы, ведущие в бездну. В них плескалось что-то древнее, что-то, что существовало задолго до человечества и будет существовать после него.

Лицо было слишком правильным. Слишком симметричным. Как будто его нарисовал художник, который знал анатомию человеческого лица, но никогда не видел живого человека.

Как будто он был слишком человеком.

Как будто кто-то нарисовал его по памяти, но без деталей, которые делают нас живыми – без морщинок в уголках глаз, без несовершенств кожи, без мельчайших асимметрий, которые есть у каждого из нас.

И он улыбался.

Эта улыбка была поэмой ужаса – слишком широкая, обнажающая слишком много зубов, которые казались острее, чем должны быть у человека.

– Ты всё-таки вернулась, – сказал он Эвелине. Его голос был как бархат, натянутый на лезвия. Мягкий, соблазнительный, но с металлическим оттенком, который заставлял волосы вставать дыбом.

Она не ответила. Только смотрела на него, как кролик на удава, парализованная страхом и… желанием?

Я поднял пистолет выше, направляя его прямо в центр этого слишком совершенного лица.

– Отпусти её, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал твёрдо.

Он повернул голову. Слишком плавно. Слишком медленно. Как будто его шея двигалась не так, как должна двигаться человеческая шея.

Он посмотрел на меня, и его глаза… его глаза были бездонными. В них отражались звезды, которых не было в комнате. В них плескалось нечто, что не должно было существовать в нашем мире.

– Журналист. Вам не стоило вмешиваться, – произнёс он, и каждое слово падало, как камень в глубокий колодец. – Некоторые истории не следует рассказывать. Некоторые правды не следует знать.

– Тоже мне, советник, – выплюнул я, хотя бравада давалась мне всё труднее. – Я здесь не за сенсацией. Я здесь, чтобы остановить тебя.

Он усмехнулся, и в этом жесте было что-то нечеловеческое – словно он имитировал эмоцию, которую видел, но никогда не чувствовал.

– Ты знаешь, что я могу предложить? – спросил он, делая шаг вперёд. Его движения были плавными, текучими, как у хищника перед броском.

Я не ответил. Мой палец лежал на спусковом крючке, готовый в любой момент выстрелить.

– Ты можешь увидеть их снова, – прошептал он, и его голос, казалось, доносился не из его рта, а отовсюду – из стен, из пола, из самого воздуха. – Всех, кого ты потерял.