– Вроде тебя?

– Вроде меня. И вы как бы в контакте с ними, но в то же самое время они все как-то совершенно далеко от вас.

– Ты про одиночество что ли?

– Видимо, да.

– Так бы сразу и сказал, что ты вокруг да около. Есть такое. Никуда от этого не деться. Я вообще тебе, Константин, так скажу. Человек всегда одинок. Это еще с Адама. Он вначале один был, помнишь? Это потом ему бабу сделали, понял? Но сначала он был один. Мужик – он завсегда один.

– Вы хотите сказать, что одиночество первично?

Таксист помолчал – скорее для приличия, чем взаправду. Также для приличия он почмокал губами – словно действительно раздумывал над ответом, словно не планировал тему и развязку заранее. Лгун и курильщик.

– Я хочу сказать, что даже в самолете сначала на себя надо маску надеть, а потом уже другими заниматься. Одиночество необходимо для выживания. Какой смысл всех спасти, а самому сдохнуть? Тут уже эгоизм начинается. Спасённым даже некого поблагодарить будет, сечёшь?

– Оригинально. Выходит, что ничего плохого нет в одиночестве?

– Ну ты же не ищешь оправдания наличию двух ног у себя, так?

– Нет.

– Вот и одиночество нечего оправдывать. И виниться нечего из-за него тоже. Хотя если прям до конца разбирать это, я те так скажу. Никто не одинок.

– Это как?

– А вот так. Такой парадокс жизненный, Константин. Человек и одинок, и не одинок. Он всегда один, но у него всегда он сам есть.

– То есть я сам у себя?

– Ага. Это как тень. Собственная тень, которая никуда не девается.

– А если… Если тени нет?

Таксист резко ударил по тормозам, машину занесло на заснеженной дороге, но умелые руки водителя быстро вернули её на место. Он строго посмотрел на меня через салонное зеркало.

– Это как «если тени нет»? Кто такое придумает в здравом уме? Ты ещё скажи, что баба за рулем – нормально. Понаехало идиотов… Хипстеры, блядь…

Последние тени улетающих воронов выцветшими ошмётками детских фотографий прочь из города, где прошло почти всё. Почти всё прошло. Я смотрел на закончившийся для меня мир, зная, что сюда я точно уже никогда не вернусь, хотя бы по той причине, что даже спустя всего несколько часов в моём теле сменится достаточное количество клеток, чтобы считать меня иным. Мир не смотрел на меня. Мир был слишком занят собой, своими событиями, спешками, суетами, чёртов эгоист. Мир устраивал демонстрации, манифестации, праздники, распродажи, фестивали, мир кутил, кричал, ездил, употреблял, наконец, что хотел, как хотел и когда хотел. Мир рождался и умирал. Ему было не до меня. Ей было не до меня. Мир был не только мужчиной, мир был и женщиной, мир был многолик, многопол, многомерен. Мир был и продолжался без меня. И я продолжал и продолжал мыслить эту мысль, ибо слишком больно было это для моего эго – видеть проявление другого эго в этом ужасном противном холодном зимнем мире, которому, да, совершенно правильно ты сейчас думаешь, которому было не до меня, в тот самый момент, когда я уезжал из него на вонючем грязном ржавом поезде в компании с человеком, имени которого я не помнил, не помню и так и не рискнул уже никогда спросить.

Давай чаю, старый. Что-то поднакрыло меня…

Школа же ещё бывает в детстве.

У меня была, не избежал я этого формирующего опыта.

Школа… концентрированный досуг рассеянных квазилюдей.

Учитель труда. Высохший на солнце огрызок человека. Сморщенные цели пожухлого мастера токарного станка. Железный воздух школьной тюрьмы для нас был хрустальным воздухом свободы для этого невысокого, сдавленного жизнью с родителями примера-того-что-не-надо-делать-со-своей-жизнью. Лоцман, показавший неправильный курс, очень ценен, если он ведёт корабль врагов.