– Оля, ты где? Ты с кем?

– Папа, не беспокойся, я с Ленкой.

– Ленка?

– Которая с тем пятном на лице, – слышен голос помогающей отцу матери.

– Не засиживайтесь допоздна – завтра всем на работу, – заканчивал свои обязательства по участию в воспитании ребёнка отец и отправлялся в холодильник за следующей бутылкой пива.

Но сложное было в другом. Сложное было в суровых битвах за школой с конкурентами в опте. Другой уровень битв. Любой бизнес – жестокий, мой был смертельным. И он не становился таковым со временем, он был таким с самого начала. Неизбежность схватки купировала страх перед ней. Всегда легче, когда нет выбора, не так ли? Именно выбор убивает ум наличием возможности совершить ошибку. Когда выбора нет – нет и ошибки. Ты просто идёшь вперёд, так как других путей просто нет. Красота.

Медведь – так его называли. Сонный, тяжёлый, грузный, потный мальчик. Его выставлял против меня Сопля. Сопля не рисковал выходить сам, Сопля был первым кем-то, у кого появился кто-то для прикрытия. Потом таких я встречал много, потом я знал, что надо сразу бить в прикрываемого, чего бы это ни стоило, но тогда, будучи ребенком, не имевшим опыта битв, опыта стратегических инициатив, опыта ходов конём через головы противников, да ещё эти слова, услышанные как-то совершенно случайно: «Кот? Он очень сильный. И умный», – сказанные пусть и не самой красивой девочкой в классе, но… сказанные. Вслух. Другой девочке. Я вышел на задний двор против Медведя без капли сомнения в своих силах. И…

И был раздавлен правдой превосходства веса над силой, умом, прочими не проговорёнными вслух достоинствами меня как… нет, к сожалению, не как человека, лишь как мальчика. Но я стремился. Уже тогда я рвался к равноправию, в том числе и в половом отношении. И позволил себе слёзы. Позволил себе крики. Позволил себе истерику. Все навязываемые обществом девочкам модели поведения подходили мне идеально. Почему нет? Почему я должен был ограничиваться сухим мальчишеским плевком Медведю в затылок? Почему я должен был ограничивать себя исключительно мужскими туалетами, если в женских было просторней для торговли? Нет гендеру, особенно если это мешает бизнесу.

Медведь сопел надо мной, я сопел под ним, Медведь не мог двигаться из-за своего веса, но и я не мог двигаться по этой же причине. Я оказался даже не на асфальте, а в одной из ям на асфальте, чувствуя правой лопаткой прохладную влагу на дне ямы. Медведь вжимал меня в яму, вдавливал, его веса было достаточно, чтобы сделать эту яму ещё глубже, втирая меня в неё все сильней и сильней. Тогда я совершил один из своих самых ярких и мощных поступков в жизни. Самых горячих и неисправимых. Самых отчаянных и бесконечно красивых в своей непередаваемой спонтанности.

Когда лицо Медведя после каких-то его сопящих телодвижений оказалось над моим лицом… я его поцеловал. Не в щёку, не в лоб, не в носик. Я поцеловал его в губы долгим сочным поцелуем. Я не был ему мамой в тот момент. Я был пьяной некрасивой девкой с дискотеки, жадной до мужика до бесстыдства, до потери рассудка, до тотального отрыва в самой неприглядной форме. Я всосался в Медведя, разрушая его ещё формирующуюся картину мира, выкидывая все условности в длинный мусоропровод жизненного опыта.

Медведь взвыл. Раненый медведь – страшный зверь. Но целованный мальчиком Медведь… В миллион раз страшней.

Камера сверху над распластанными на асфальте телами. Одно тело лежит на другом. Мы видим спину мальчика и торчащие из-под неё руки другого ребенка. Камера резко взмывает в небо. Одновременно со взлётом камеры мальчик, что находится сверху, вскидывает голову вверх, демонстрируя камере всю глубину своей глотки, откуда резкой струей брандспойта вырывается страшный рёв, оглушающий всех вокруг, выкидывающий камеру ещё выше в небо, сбивающий её с правильной траектории полета, вышвыривающий картинку кувырком в никуда, в итоге на асфальт.