– Что у вас? – резко и строго спросила кассирша.

Лама вместо ответа показал свое левое ухо. Уже сильно опухшее, нездорово синее. Кассирша вспомнила момент. Застыдилась – она тогда засмеялась немного громче положенного.

– Не положено предоставлять информацию о пути следования других пассажиров, – попыталась уйти от ответственности она.

Лама продолжал показывать на ухо. Ухо, казалось, даже принимало участие в процессе уговаривания кассирши тем, что разбухало всё сильней и сильней. Вина и стыд кассирши росли пропорционально увеличению размеров уха. Кассирша была женщиной достаточно опытной в вине и стыде, чтобы понять – это не приведет ни к чему хорошему. Даже не подумав повымогать взятку за сведения, она взяла бумагу, ручку, торопливо написала, куда мы купили билет, протянула ламе. Ухо прекратило разбухать. Лама посмотрел название станции и рванул к своим делиться обретённым знанием.

– Станция Конечная, – без какого-либо выражения в голосе сказал старший лама, показывая на экране умнозвука наш пост подошедшему коллеге.

– Станция Конечная! – запоздало сообщил подошедший коллега, протягивая старшему кусок бумаги. Иногда инерция ума заставляет что-то делать, даже несмотря на очевидную ненужность этих поступков. Ламы вышли из вокзала, сели на перроне и затянули хором старую народную мантру. Глубокий бас горлового пения дымом горелых осенних листьев тянулся над станцией, железной дорогой, догонял наш состав, проникал в наше сознание, резонировал с нами.

Нам было похуй. А зря…

Я очнулся через неделю. В левой руке я сжимал револьвер, в правой – саквояж с наличными – 1 000 000 $ – вроде ничего особенного – сколько людей ежедневно приходят в себя в таком виде?!

Сколько ещё подобных вещей мы делаем ради привлечения внимания других? Валяться где попало – достаточно слабый способ: уже никто и не обратит внимания, не нажмёт заветную кнопку «понравилось», не передаст другим весточку о том, что кто-то где-то снова повалялся с деньгами…

Вокруг были люди, они что-то делали, куда-то ходили, я слышал громкий голос, покорёженный прогоном сквозь дешёвый усилитель, старые динамики, рупорные, но совсем другого качества… Голос кричал:

– Поезд двестишестьсятьыый Магадан – Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!.. – в конце фразы голос задёргался, усилилось искажение, последние два слога «формы» повторились многократным делэем, медленно из середины переходя в правый канал, затем стереокартина выровнялась вступлением тонкой высокой скрипки, одна нота, еще медленней и протяжней, чем эффект перехода «формы», вдруг резкий бит, твёрдый, не обузданный басовой обрезкой, но чёткий, не дабовый, а строго четыре на четыре, потом рычащая басовая линия и ещё более внезапно вступление звонких и неземных в своей мягкости тарелок… Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…

«поезд двестишестьсятьыый Магадан – Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!»

Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…

Я в клубе! Стол, стул, бутылка воды с газом, стакан с выжатым лимоном, полная пепельница старых, вонючих окурков… Липкий пол – подошвы ботинок липли к чему-то разлитому под столом, неприятно так, вызывая отвращение и злость…

Я в клубе… Техноромантика жёсткого андеграунда, тёмная приезжая молодёжь, разбитая цветными лицами городских жителей голубого, зелёного, лилового, жёлтого оттенков, нарочито грубая одежда, нарочито чёрное, неприятно белое, антипотребление, антиценности, антиподы, антифоны… Я когда-то был близок к ним, но не выдержал, сломался, влияние яркой антисексуальности вытянутых в салонах волос, глянцевых лиц, восковых тел, жеманных манер, картинных образов, стремящихся к лучшим образцам показного отрицания почти унаследованного благополучия…