Однако, – продолжает Закушняк, – исполнителю отнюдь не следует скрывать от публики своего собственного, зачастую иронического отношения к этой фрачности».[32]

«Быстрый «американизированный» темп речи при передаче рассказов Твена и им подобных, – говорит он дальше, – связывается с жестом резковатым, и подчас эксцентричным. Для Гоголя («Тарас Бульба») я ищу «широкого» жеста, как бы охватывающего всю необъятность украинской степи и в то же время, позволяющего применять танцевальные ритмы».[33]

И тут же он говорит: «но при всех допускаемых нюансах эстрадной жестикуляции, следует неукоснительно сохранять силуэтность, беглость, эскизность».[34]

«Есть еще один, менее тонкий способ выявления авторского стиля в звучащем слове. Я называю его «вводным приемом». Сюда относятся вводные аппараты, песенки, даже игра с предметами, подчеркивающими стиль автора. Все это я допускаю лишь тогда, когда «вводный прием» вытекает из общей идеи произведения и никогда не делаю ничего подобного из «штукарства», из стремления эпатировать слушателя. Я позволил себе, например, в работе над Анатолем Франсом использовать предмет, книжку, потому что книжка, на мой взгляд, была чрезвычайно важна при передаче «книжного чтения Франса».

Бутафорская книжка помогла мне приблизить этого сложного автора к нашей аудитории, не опростив и не принизив его тонкой, часто завуалированной иронии».[35]

Эта противоречивая раздвоенность образа рассказчика делает искусство Закушняка, как впрочем и всех его последователей и продолжателей, необычайно сложным, требующим виртуозного мастерства лавирования между стилем автора и реальностью условий выступления рассказчика. Само построение такого образа необычайно сложно. Не случайно, что большинство продолжателей жанра Закушняка, таких, как Журавлев, Каминка и другие, отказались от всех тех приемов актерской выразительности, с помощью которых Закушняк создавал свои образы рассказчиков.

Приняв от Закушняка естественность рассказа, но отказавшись от всех приемов театральной выразительности, они не сумели сохранить то высокое и необычайно сложное искусство, которое было создано Закушняком. Путь, по которому они предпочли идти, был отвергнут Закушняком не только его творческой практикой, но и предупреждениями всех тех, кто входил в искусство рассказа.

«Меня смешат, – говорил Закушняк, – боязливость и осторожность рассказчиков, которые часто смешивают вульгарную развязность с фантазией и, не желая впасть в первую, безнадежно лишают себя второй, создавая себе каноны, в которых осторожность мешает им… даже дышать, что в искусстве рассказывания совершенно обязательно!

Иные рассказчики полагают, что на эстраде нужно стоять столбом, и считают, что какой-либо немного подчеркнутый костюм снижает «строгость стиля». Живую и трепещущую интонацию они называют ломанием. Какая организованность! В противоположность им, я никакие каноны не считаю для себя обязательными и доказываю это на деле, потому что в моей артистической жизни вышло так, что я в своем жанре сам себе дедушка, отец, сын, учитель и ученик. Каноны создает искусство, а не наоборот. Чтобы хорошо рассказывать, нужно возвести технику в мастерство, а ремесло в искусство, а что касается мелких аксессуаров, которыми пользуется исполнитель для своего удобства и выразительности, то, на мой взгляд, при желании можно даже продеть кольцо через нос, лишь бы слушатель был вполне убежден, что кольцо действительно необходимо артисту».[36]

Нарушение учениками и последователями Закушняка художественных принципов его жанра основывается